Две названные выше линии в исследовании Достоевского, как уже говорилось, существуют и сейчас. Хотя, конечно, границы между ними более размыты, чем четки. Все сейчас стараются казаться творческими. Открыто сегодня мало кто скажет, что Достоевский является таким-то, потому что тот-то назвал его именно таким. Рецидивы прошлого в их обнаженности встречаются крайне редко и от них публично отмежевываются.
Но все еще дает о себе знать своеобразный стиль мышления, позволяющий не видеть сути. Например, существует убеждение в субординации ошибающихся. Положим, если у Достоевского и Чернышевского существуют явные расхождения в восприятии одного и того же явления, то ясно, что ошибается Достоевский. Так толковалось до самых последних лет описание тем и другим их встречи. Доказательства не приводились. В подтексте чувствовался стереотип: Чернышевский прогрессивен, так как звал к «топору», в то время как Достоевский в прогрессивности «топора» сомневался. И только в самое последнее время, в 1973 году, в «Литературном наследстве» (т. 86) была высказана мысль о правоте Достоевского. Время все же разрушает стереотипы.
Как показатель двойственного положения в науке о Достоевском я рассматриваю вышедший в 1971 году 83-й том «Литературного наследства» (М., Наука), посвященный Достоевскому. Двойственность видна из двух вводных статей к тому. Одна из них написана Л. Розенблюм, вторая — Г. Фридлендером.
Со статьей Л. Розенблюм трудно, да и не нужно спорить. Это спокойная, аргументированная, творческая работа. Казалось бы, ее вполне достаточно для представления тома читателю. Но после нее, видимо, для уравновешения, помещена вторая статья. Нового она ничего не несет, кроме иных, чем в первой, оценок. Оценки же не новы, они уже встречались в нашем недалеком прошлом.
В статье Г. Фридлендера есть и правильные мысли. В частности, не лишено оснований предположение автора о том, что Достоевский взял на себя редакторство «Гражданина» ради того, чтобы публиковать «Дневник писателя». Не вызывает возражений уже ранее отмечавшаяся связь размышлений Достоевского о зверствах турок с Алешиным «расстрелять» («Братья Карамазовы»).
Прав автор и тогда, когда он говорит о рабочем характере записей в записных книжках и тетрадях (а именно им посвящен том). Но за этим, вообще-то правильным, суждением просматривается не только забота об объективности научных Исследований. Тут (если рассматривать эту мысль в контексте всей статьи) я вижу попытку отсечения неугодных записей Достоевского. Конечно, можно сказать, что опубликованное при жизни выражает последнюю волю автора. Но нельзя при этом забывать, что в условиях подцензурной печати воля автора деформируется, а то и просто перестает быть его волей. Конечно, надо сопоставлять напечатанное с черновым, но не обращать внимания на некоторые черновики не следует. Ибо еще не совсем ясно, где более истинный Достоевский — в черновом или в чистовом.
Автор справедливо говорит о противоречиях писателя. Но, как следует из статьи, все, несущее у Достоевского мысль, он склонен отнести к реакционной стороне этой противоречивости.
Автор справедливо говорит о роли архивных материалов Достоевского для науки. Но утверждение, что архивный материал стал достоянием науки лишь «благодаря Октябрьской революции», вряд ли уместно. Октябрьская революция много преобразовала в России, и нет надобности приписывать ей то, что было возможным и в старой России. Тем более, что, если верить автору статьи, в архивных материалах Достоевский предстает как охранитель. А в таком случае старая Россия прямо заинтересована в опубликовании этих архивов.
Как следует из названия статьи («Новые материалы из рукописного наследия художника и публициста»), автор рассматривает Достоевского как художника и публициста. Публициста, а не философа. Правда, иногда автор говорит, что Достоевский — «глубокий мыслитель». Но это лишь в тех случаях, когда мысль писателя автору нравится. В данном случае (с. 115) писатель признается «глубоким мыслителем», так как он считает, что атеизм трудно опровергнуть. Чуть раньше автор признал, что Достоевский — «великий русский писатель». Это подчеркнуто при замечании, что он не признавал «комедию буржуазного единения» (с. 111).
