Как же мне быть? Или просто выбросить куда-нибудь этот кусочек? И дело с концом. А если того продавца арестуют и он скажет, что продал слиток именно мне? Что я тогда буду лепетать в свое оправдание?
Странно! Я не боялся, когда ехал покупать золото, то есть делать плохое мне было почти не страшно. А вот теперь, когда это надо исправить, я чего-то испугался. И Наташа, как назло, не ушла на работу. Сегодня среда, ей в музыкальную школу к двенадцати. Надо собрать волю. В конце концов не преступник же я, тем более что все понял и решил исправить свою ошибку. Сам решил, меня никто не уговаривал. И хватит дурацких сомнений. Разумеется, я пойду к Гусеву, сдам ему этот слиток и расскажу все, как было. И освобожусь от глупого ощущения страха.
В десять утра Одинцов вышел из дома. День обещал быть хорошим; небо чистое, солнце совсем летнее, паутина летает, в плаще жарко. Дворники жгут листья. Дымом пахнет, как в деревне, когда на огородах догорает картофельная ботва. Сейчас у мамы в деревне благодать. На субботу и воскресенье надо всей семьей махнуть к ней. Ребята будут дышать свежим воздухом, а я с Натальей картошку помогу убрать.
Как ни старался Одинцов идти медленно, но все-таки через полчаса ноги привели его к двухэтажному светло-зеленому зданию, перед окнами которого росли голубые ели. Одинцов прошел через высокие двойные двери и оказался в небольшом холле. К нему от стола с телефоном поднялся пожилой прапорщик. Одинцов снял серую шляпу, пригладил волосы:
— Извините, мне надо заявление сделать. Очень важное.
Прапорщик внимательно посмотрел на Одинцова и сказал, что ему надо пройти по коридору в третью комнату. Одинцов гак и сделал, согнул средний палец и осторожно постучал в дверь. Прислушался, хотел постучать еще, но услышал: «Войдите!» и толкнул дверь.
— Здравствуйте, — сказал он, взволнованно глядя на широкое окно, в которое, с трудом пробиваясь через густые ветви елей, светило солнце. Потом Одинцов опустил глаза и невольно попятился. За широким пустым столом сидел Гусев. Тот самый Гусев, что встретился ему недавно в хлебном магазине. Тот самый Гусев, Анатолий Константинович, которому он три года назад ставил пломбу, помог, а теперь ждет от него помощи.
А может, зря я все это затеял, подумал Одинцов и сделал шаг назад:
— Простите, я, кажется, не туда попал… Я хотел…
Гусев поднялся, поправил левой рукой пышные темные усы:
— Добрый день, Николай Иванович, — подошел и как старому знакомому протянул руку. — Вы не стесняйтесь, пожалуйста, проходите, присаживайтесь.
Одинцов опустил глаза, подумав о том, что три года назад Гусев был совсем мальчишкой и, кажется, без усов. Ну, конечно, без усов. А сейчас похудел, и на висках — светлые полоски. Седой? А впрочем, ничего странного. Поседеешь от забот, когда такие, вроде меня, приходят и голову морочат.
Николай Иванович неуверенно прошел к столу, опустился на жесткий стул около окна. Со стены в то же окно на светлый осенний день смотрел с портрета Дзержинский. Все правильно, решил Одинцов, я попал именно туда, куда шел.
Стол, за которым сидел Гусев, был обычным: телефон, карандашница и перекидной календарь.
— Я слушаю вас, Николай Иванович. Что привело к нам? Что встревожило? — Гусев улыбался даже глазами, темными, с золотистыми искрами. И этот улыбчивый взгляд его опечалил Одинцова, потому что он должен был сказать Гусеву неприятные вещи.
— В общем, Анатолий Константинович, я, кажется, совершил преступление, самое настоящее. — Одинцов вздохнул, сцепил на коленях руки и потупился.
— Ну, так уж и сразу? — Гусев достал несколько листов чистой бумаги, вынул из кармана авторучку и положил на стол.
— Да-да, теперь я это хорошо понимаю, — Одинцов покосился на авторучку и бумагу. — Можете записывать мое добровольное признание. Дело в том, что я, Одинцов Николай Ивановну, техник-стоматолог, позавчера купил у какого-то человека, может быть, он спекулянт, слиток золота. Купил за триста рублей. Для того, чтобы поставить коронки и сделать на этом свой маленький бизнес, как говорят некоторые. Кстати, вижу по вашим глазам, что вы не очень-то верите. — Одинцов достал из внутреннего кармана пиджака чистый носовой платок, брезгливо развернул его дрожащими пальцами: — Вот, пожалуйста. Я долго думал. Мне даже сон приснился. А захожу сюда, здесь — вы, мой пациент. Значит, сон был в руку. Значит, я правильно решился. Я в вашем распоряжении. Можете меня задержать. Я не возражаю, потому что заслужил.
