— А где он ворует? — капитан обратился к Федору. — И что?
Но мужчина молчал. Вероятно, он и сам не знал. Просто это было единственное объяснение, которое приходило ему в голову.
Ничего, скоро все встанет на свои места. Из райотдела уже ушел запрос о нераскрытых ограблениях с суммой ущерба более четырех тысяч рублей. И среди вопросов к ОБХСС имелся и такой: если на кирпичном заводе были хищения, то мог ли в них участвовать Геннадий, причем, с долей более четырех тысяч рублей за год?
— Федор не любит Гену, — говорила тем временем Светлана Петровна устало. Она как-то вся сникла после слов мужа. — Не хотел его, и вот всю жизнь измывается.
— Откуда все-таки деньги?
— Он в каких-то гонках участвовал. Победил и получил наградные. Очень много.
— В каких еще гонках?
— Да откуда я знаю! — опять рассердилась женщина. — Гену и спросите.
Среда, 22 сентября 1982 г.
Володимир, квартира Руденко, 05:10.
В двери Руденко не было глазка. И несмотря на предрассветный час, открыл хозяин, не спрашивая, кто там. Просто секунд через десять после звонка в глубине квартиры послышались шаги, щелкнул замок. Мужчина тут же отступил в сторону, пропуская незваных гостей внутрь, хотя Сквира только начал представляться.
Руденко был полностью одет и причесан. Вежливо дослушал капитана до конца, не выказав ни удивления, ни досады. Молча расписался в постановлении прокурора на обыск и протянул Северину Мирославовичу паспорт, который все это время держал в руках.
Маленькая однокомнатная квартира наполнилась шумом и суетой. Милиционеры, не теряя времени, принялись шарить в шкафу. Понятые чинно присели на продавленный диванчик, тихо переговариваясь.
— Вы не спали? — Сквира внимательно разглядывал хозяина.
Капитан частенько по работе встречал подобный типаж — тихий, интеллигентный человек с усталыми глазами. Его ум и знания могли бы служить советскому народу, но, иди ж ты, завоевания социализма он, скорее всего, ни во что не ставит.
— Работал, — хозяин кивнул в сторону освещенного настольной лампой стола с пишущей машинкой и разбросанными в беспорядке листами, испещренными колонками стихотворного текста. — Впрочем, теперь это не имеет никакого значения. Все равно ведь все бумаги изымите.
— Изымем, — подтвердил Северин Мирославович. — Вы не волнуйтесь, мы их вернем сразу же после экспертизы.
— Я знаю. Только от вдохновения к тому моменту не останется и следа, — Руденко пожал плечами. В его интонациях не было жалобы — один фатализм.
— Ваши стихи печатают?
— Вы удивитесь — печатают. Только крайне редко. — Он помолчал немного и добавил: — Во всяком случае, за пять лет после… — Он запнулся, подыскивая слова, но тут же зло, с вызовом продолжил: — За пять лет с того момента, как я вернулся, напечатали сто сорок строчек.
— Национализм — это серьезное обвинение. Особенно для поэта.
— Серьезное, — не спорил Руденко. — Видите, в какую дыру пришлось уехать, чтобы хоть в котельную истопником взяли.
— Да, я читал ваше дело, Виктор Романович.
— Ну, тогда вы все знаете. А вас-то что привело в эту глушь? Вы ведь, если я правильно понял, из Луцка?
— Рева, — ответил капитан, внимательно вглядываясь в лицо Руденко.
— Вот оно что! — присвистнул хозяин квартиры. В глазах его читалось удивление, любопытство, даже недоумение. Испуга не было. — А я думал, там чистый криминал. Неужели директор завода оказался не столь уж коммунистическим коммунистом?
— Он был пенсионером, — с легким раздражением поправил Сквира. — А до выхода на пенсию занимал должность главного инженера — не директора.
— Да, конечно, простите, — сарказма в голосе Руденко сдержать не сумел. Впрочем, тут же добавил, теперь уже вполне серьезно: — Уверен, что вы напрасно его подозреваете — в чем бы ни подозревали. Настоящий национализм ведь встречается крайне редко. Наверняка вы имеете дело с обычным патриотизмом, гордостью украинца за свой народ. А то и вообще с местечковостью.
Сквира пожал плечами.
— Ну, вы-то на своем посту лучше других понимаете, — так же тихо продолжал хозяин квартиры, — что украинцы — единственный советский народ, которому отказано в праве на свой патриотизм?
