Теперь воцарилась гробовая тишина. Только слышно было, как падают на землю недозревшие яблоки, когда кто-нибудь шевельнется на дереве.
— Я виноват в том, что разрешил Набиджану вести машину вместо Султана, — сказал Мутал. — Это причинило много горя и страданий людям и больше всех нашей Шарофат, ее семье. И еще тетушке Огулай. Я знаю и понимаю это. И все-таки я не мог принять и никогда не приму те обвинения, которые возводят на меня некоторые наши друзья…
Мутал нарочно сказал: друзья.
— Что касается труб, — помолчав, продолжал он, — то и здесь я не отрицаю, что допустил нарушение закона. Однако скажу прямо: я пошел на это сознательно. Потому что, если б не трубы — и колхоз и государство лишились бы урожая, который в тысячу раз дороже нескольких десятков труб!
Мутал немного подождал, не подаст ли кто реплику. Но все молчали. И эта глубокая тишина, насыщенная вниманием и сочувствием людей, теплом отозвалась в сердце Мутала. Он заговорил снова. Теперь он чувствовал себя спокойно и заботился лишь об одном: не сглаживать и не умалять свою вину…
— Вы теперь знаете все, товарищи, — сказал он, заканчивая. — Новое следствие…
— Никто не верит ни новому следствию, ни следователю! — опять выкрикнула Апа.
— Это ваше право. — Мутал улыбнулся. — Вас лично я и не надеялся убедить в чем-нибудь. Да и никого я не убеждал, а только изложил факты. Я не прошу снисхождения для себя. Единственная моя просьба: ходатайствуйте перед судом об участи Набиджана Джалилова.
Он сел на свое место. Сразу же в зале поднялся нестройный шум. Все заговорили, задвигались, заспорили разом. Не дожидаясь, пока шум стихнет, Муборак подняла руку:
— Послушаем теперь Султана Джалнлова!
В зале долго не могли угомониться. Султан поднялся с места, мял в руках тюбетейку. Потом заговорил, глядя в землю:
— Что мне сказать? Я все уже сказал, кому Нужно. Председатель хвастался тут, что он, мол, одну правду говорит. Выходит, я один виноват и говорю неправду. Ну что ж, они все мастера говорить…
А мы не мастера! Вот! Всё.
Он хлопнул сложенной тюбетейкой по ладони и двинулся к выходу.
— Погоди, Султан! — Муборак постучала карандашом о графин. — Могут быть вопросы к тебе.
— Я все сказал! — не останавливаясь, упрямо повторил Султан.
— Да не задерживайте вы его! — пробасил кто-то из задних рядов. — Послушаем лучше дорогого нашего Тильхата.
Раздался веселый хохот. Покрывая его, чей-то озорной голос выкрикнул:
— Э, нет! Не пройдет номер! Тильхат без расписки ничего не скажет…
Захохотали еще громче и веселее, а Муборак что есть силы начала стучать по графину. Мутал, не поворачивая головы, глянул на Муминова, тоже сидевшего в президиуме. Секретарь райкома с чуть заметной улыбкой наблюдал за происходящим в зале. Рядом с ним сидел Рахимджанов. Он почти все время склонялся над какими-то бумагами, а когда подни-мал голову, полное гладкое лицо его казалось растерянным.
Глядя на Рахимджанова, Эрмат Муминович вспомнил свою встречу с ним в обкоме.
Встреча эта состоялась в кабинете первого секретаря уже после того, как тот увиделся с Муборак.
Муборак, как всегда, говорила очень горячо, даже резковато, — даром, что перед ней был секретарь обкома. Но он выслушал до конца, ни разу не перебил. «Изредка задавал вопросы:
— А кто такой Палван?
Или:
— Тильхат? Откуда такое имя?
И весело смеялся, когда Муборак объяснила.
Рахимджанов вошел уже после того, как секретарь обкома отпустил Муборак и оставил Муминова, чтобы побеседовать наедине.
Он пришел с какой-то бумажкой на подпись и, пока секретарь обкома не прочитал и не подписал ее, стоял, чуть нагнув голову, в позе готовности. Он тщательно скрывал тревогу, но Муминов все же догадался, в чем дело.
Рахимджанов был встревожен поведением секретаря обкома.
Не будучи от природы проницательным, Рахимджанов обладал особым, недоступным для многих, тонким чутьем — по одному взгляду начальника мог догадаться, о его настроении.
И это чутье подсказало, что секретарь обкома остался не вполне доволен его докладом о поездке в колхоз имени XX партсъезда. Это недовольство — чутье и тут не обмануло Рахимджанова — усилилось после приезда в обком Апы. Но странное дело: о причинах этого недовольства он никак не мог догадаться.
