– Понятно. И когда же мы условимся о месте?
– Я позвоню вам по мобильному телефону на следующее утро после того, как вы побываете на Лубянке. Назову улицу. Вы поедете по ней. В определенное время скажу, куда следует повернуть. Таким образом, за нами никто не сможет проследить. Я уже проделывал подобное два или три раза. Удостоверившись, что вы один, скажу вам, куда нужно ехать. Мы поболтаем, потом возьмем такси и поедем в посольство. Вас такой вариант устраивает?
– У вас прямо-таки изощренный русский ум. Ни в чем не терпите спешки.
– Благодаря этому я славно провел время в подвале велосипедного магазина, наблюдая за тем, как с потолка осыпается штукатурка.
– Да, не самое интересное зрелище, но я думаю, это все же лучше, чем смерть.
– Наверное.
Свэггер протянул ему пакет: десять тысяч долларов в рублях.
– Надеюсь, то, что я достану для вас, стоит этих денег. Какие-либо возмещения не предусмотрены.
– Ясное дело. Риск есть риск.
– Я все думаю, для чего вы это делаете, Свэггер? Тратите деньги, подвергаетесь опасности… Это просто безумие. Не вижу в этом никакого смысла. Может быть, месть? Вы приняли так близко к сердцу смерть этого президента пятьдесят лет назад?
Свэггер рассмеялся:
– Откровенно говоря, мне нет никакого дела до Джона Кеннеди.
Стронский позвонил спустя три дня, ровно в семь утра.
– То, что вам нужно, у меня, – сказал он. – Это было замечательно. Пришлось побегать. Вышел беспрепятственно. Сейчас я с водителем.
– На хвосте никого нет?
– Трудно сказать. Здесь полно народа. Все «Порше» выглядят одинаково. Но думаю, нет.
– Попетляйте немного по городу. Я позвоню вам немного позже и назову улицу.
В скором времени Свэггер позвонил ему.
– Доедете до Бруской улицы и повернете по ней на север.
– До нее десять километров.
– Перезвоню через полчаса.
Через полчаса он скомандовал повернуть на улицу Симоновича. Подождал еще сорок минут.
– Теперь поверните налево, на Чехова.
Сам он стоял в аллее и видел, как черный «Гранд Чероки» Стронского с ревом промчался мимо него. После этого он принялся наблюдать за плотным потоком автомобилей, пытаясь выявить среди их пассажиров парочку мужчин среднего возраста, пристально вглядывающихся вперед. Не заметил ничего подобного. Мрачные, невыспавшиеся люди ехали на работу, как на любом хайвэе в Америке. Проезжали автобусы с женщинами за рулем и длинные трейлеры. Иногда можно было увидеть автомобили с подгулявшей молодежью, явно перепутавшей утро с вечером.
Он прошел один квартал, переориентировал Стронского и проверил еще раз, нет ли за ним слежки. На этот раз Свэггер смотрел, не попадется ли на глаза автомобиль из первой партии, которую он успел проконтролировать. Все чисто.
– Ну, хорошо. Вы знаете Парк Павших героев рядом с Центральным Домом художника?
– Конечно, знаю.
– Мы встретимся там с вами через час. Я поеду на метро до станции «Октяб…» «Октяб…»
– «Октябрьская». Да, там совсем рядом.
– Жду вас, – он взглянул на часы, – в девять тридцать.
– Садитесь напротив товарища Дзержинского, он будет рад такой компании, – со смехом сказал Стронский.
Возможно, товарищ Дзержинский и рад его компании, поскольку, кроме него, поблизости все равно никого не наблюдалось. Семиметровый монумент стоял прямо на земле, завернутый в серую шинель, взирая на окружающий мир с презрительным выражением на лице. Когда-то он возвышался в центре площади, носившей его имя и служившей церемониальным местом перед Лубянкой. Человек, которому он был посвящен, являлся основателем большевистского карающего органа, созданного сразу после революции и называвшегося в те времена ЧК. Поляк по происхождению, один из первых гениев советских спецслужб, который помог Ленину удержать власть, создал машину подавления, способствовавшую укреплению власти Сталина. Он стоял на площади своего имени на протяжении многих лет, служа зримым олицетворением красного террора.
Покрытый граффити и птичьими испражнениями, он уже не выглядел столь грозным, как прежде. Теперь его некогда величественная фигура выражала отчаяние. После того как его свергли с пьедестала, он был перевезен на этот поросший кустарником пустырь за Центральным Домом художника и превратился в насест для городских птиц.
