Фокус заключался в том, что все это было неправда. Вскоре она стала замечать, что не было никакого открытия и, наверное, она сама все придумала, а поняла слишком поздно, уже войдя в игру.
А может, она с самого начала знала, что открытия не будет. Наверное, поэтому она и не брала на себя никаких обязательств, согласившись на помолвку, и никогда не отдавалась целиком, всегда держа в себе что-то, и, когда занималась любовью, никогда не снимала лифчика.
В Гарелло она влюбилась из-за рук. То есть его руки ее удивили. Она не ожидала, что он их положит на ее руки, посмотрит в глаза и улыбнется такой улыбкой. Тут сложилось все вместе: в голове маячил образ убийцы, в крайнем случае парня с киноэкрана, а реальный человек оказался привлекательным, страстным и в какие-то моменты нежным. Но это ее только удивило.
Она влюбилась из-за комплимента. И из-за того, как он этот комплимент говорил: сначала улыбался, потом опустил глаза, смутился и рассмеялся одними глазами.
– Твой начальник говорит, что ты хорошенькая, но он не прав. Ты красавица, Ларик, и вообще, ты мне нравишься.
Сними лифчик, Ларик.
Не сниму.
Как так, не снимешь? Кто же занимается любовью в лифчике? Снимай, Ларик, у тебя такая красивая грудь, не большая и не маленькая, как раз как мне нравится.
Лара положила руки на голову Гарелло и подтолкнула ее вниз, подставляя его губам живот, а не грудь. Гарелло поцеловал пупок, провел языком по светлой коже, какая бывает зимой у блондинок, обвел кончиком языка круглую чашу живота и вернулся наверх, к груди.
Ну, Ларик. У тебя что, табу? Я сказал, что ты красавица, я хочу тебя всю, Ларетта, всю, сними лифчик, ну хочешь, я сниму?
Нет.
Лара села на постели, повернувшись спиной к Гарелло, который глядел на нее, приподнявшись на локте. Она завела руки за спину, нащупала кончиками пальцев металлическую застежку и отстегнула ее. Бретельки сползли вниз, на локти, и там остались, потому что она держала чашечки руками, как на пляже, когда переворачивалась на лежаке. Она посидела так, сколько смогла, потом вскочила и быстро застегнула лифчик.
Извини.
Что – извини? Ты что, того?
Извини, не могу.
Почему?
Не знаю. Не могу. Я помолвлена.
Ну, сними!
Не сниму. Не могу. Нет.
Она схватила юбку и облегающую маечку с открытым животом и выскочила из комнаты.
– Ну и катись отсюда, шлюха! – крикнул ей вслед Гарелло, даже не приподнявшись с постели.
Ей не раз снилось, что она купается и волна срывает с нее верхнюю часть купальника. Холодная водяная плюха отзывалась дрожью удовольствия, но потом волна выбрасывала ее на берег, она бежала среди пляжных зонтиков, а горячее солнце надувало ей груди, и они торчали, огромные, как у Памелы Андерсон. Потом она просыпалась. Не в поту, как от кошмара, но с чувством досады и смущения: вот дура!
Гарелло она больше не видела, только однажды он попался ей на парковке, на какой-то миг, и бросил на нее свирепый взгляд, как зверь в клетке. Она хотела подойти, сказать ему что-нибудь, пусть чепуху, но с ним были еще двое, и они быстро сели в машину.
Потом однажды ее вызвал комиссар и сказал, что ее хочет видеть начальник отдела по борьбе с наркотиками.
Лара не понимала по-арабски, и никто в отделе не понимал, ни начальник, ни Гарелло, который глядел на нее без всякого выражения. Но имелся переводчик. Единственное, что она уловила сквозь шум в наушниках, было ее собственное имя. Имя и фамилия.
– Это перехваченный разговор по мобильнику, говорит североафриканский сбытчик, человек Рашида, который… Впрочем, это не важно. Приятель говорит по телефону с кем-то, кого мы не знаем, и, как вы слышали, называет ваше имя. Он говорит… что он там говорит?
Переводчик произносит фразу сначала по-арабски, потом по-итальянски:
– Должна умереть.
– Да, но не совсем так, он говорит с вопросительной интонацией, он спрашивает. Должна умереть?
Лара оперлась рукой на спинку стула, потому что была там вопросительная интонация или нет, а сознание она все равно начала терять. «Должна умереть. Как это, я должна умереть? Почему?»
– Это мы у вас и спрашиваем. Потому что этот парень говорит еще… что он там еще говорит?
