Для нас этот путь был закрыт.
Несомненно.
В девятнадцать ноль-ноль мне позвонили с ВЦ и сообщили, что муляж развалился.
— Мы можем запустить его еще раз, если хотите, — скучно заявил оператор. — Но без новых координат результат будет точно такой же.
— Запускайте, — велел я.
В девятнадцать тридцать было принято предложение Бьеклина о проведении следственного эксперимента со «Звездной группой».
Я не видел в этом никакой пользы.
В двадцать часов мне сообщили, что муляж развалился вторично.
До двадцати пятнадцати я предавался унынию.
В двадцать двадцать пять начали поступать первые обрывочные данные по Ангелу Смерти.
А примерно через полчаса снова ожил красный телефон и деревянный, сухой, белый от старости голос в пластмассовом нутре его тягуче произнес:
— Алексей Викторович? Добрый вечер. Пожалуйста, уделите минутку — у меня к вам небольшая просьба. С вами говорит Нострадамус…
— Слушаю вас, — леденея кончиками пальцев, очень спокойно ответил я.
Я действительно не волновался.
Был двадцать один час — ровно.
Ночью позвонил Хрипун. Денисов лежал в натопленной темноте и слушал, как протискивается из мокрого рокота дождя нудное проволочное дребезжание. Я не подойду, подумал он. Я здесь ни при чем. Ну его к черту! Колыхались шторы, фиолетовые провалы в пустой беззвездный мир чернели на простынях. Аппарат надрывался, как сумасшедший. Денисов выругался и встал. Надо было тащиться в другой конец коридора — обогнуть парамоновский сундук, велосипеды близнецов, детскую коляску и, главное, не зацепить ненароком опасно держащуюся на кривом гвозде железную оцинкованную ванночку Катерины. Катерине оставалось жить два года. Сказать или не сказать? Атеросклероз. Бляшки на стенках сосудов. Лечить уже поздно. Ему показалось, что дверь в ее комнату слегка приоткрылась, — пахнуло сонной теплотой, разогретыми подушками. Так и есть. Завтра будет разговор о том, что ни одну ночь нельзя будет провести спокойно.
Он сорвал раскаленную трубку.
— Идиот! — сказал он.
— Все подтвердилось, — не обращая внимания, захлебываясь слюной, прошипел Хрипун. — Только что. В два часа ночи. Мне сообщила Серафима. Поздравляю. Теперь все они у нас — вот так!
Было похоже, что Хрипун поднял стиснутый пухлый кулак и ожесточенно потряс им.
— Идиот! — повторил Денисов.
— А чего?
— Ничего!
— На вашем месте, Александр Иванович, я бы не ссорился, — примиряюще и одновременно с угрозой в голосе произнес Хрипун. — Ведь Болихат умер? Ведь так? И Синельников тоже умер? Ну — увидимся завтра в институте…
— Идиот! — сказал Денисов в немую трубку.
Вытер соленую мокроту со лба. Коридор желтой адской кишкой изгибался за угол, и вереница масляных дверей изгибалась вместе с ним. Идиот! Он вспомнил, как такой же мелкой и густой испариной покрылось вчера внезапно побледневшее лицо Болихата, как тот грузно опустился на заскрипевший стул и зачем-то перелистнул календарь, испещренный заметками. — Значит, сегодня ночью? — Сегодня Арген Борисович. — Точно? — Точно. Простите меня, — сказал Денисов. Он был выжат, как всегда после «прокола» и не соображал, что надо говорить. — Да нет, чего уж, — ответил, погодя, Болихат и поморщился, как от зубной боли. — Неожиданно, правда. Но это всегда неожиданно. Хорошо, что сказали. Спасибо. — Денисов поднялся и вышел на цыпочках, оставив за собой окаменевшую фигуру в коричневом полосатом костюме со вздернутыми плечами, в которые медленно и безнадежно уходила квадратная седая остриженная под бобрик шишковатая директорская голова. Их было двое в кабинете, и он мог бы поклясться, что Болихат не вымолвит ни полслова, но уже через час обжигающие слухи, будто невидимый подземный огонь, начали растекаться по всем четырем этажам кирпичного здания института.
Приговор, подумал Денисов. Десятый приговор. А может быть, двенадцатый. Я устал от приговоров. У меня нет сил. Но блестящее лезвие светит в воздухе, раздается удар, и голова откатывается с плахи. Напрасно я затеял все это. Зря. Я ведь не палач. Он повернул выключатель. Жуткая кишка исчезла, проглоченная темнотой. Выступил фиолетовый квадрат окна. Дома напротив были черные. Искажая мир, слонялся вертикальный дождь по каналу. Низко над острыми крышами, чуть не падая, пролетел самолет, и стекла задрожали от его свирепого гула.
