Уже умирая на девственно-белом снегу, рядовой НКВД Степан Ковалевич вдруг вспомнил добрые руки матери, вкус парного молока, запах теплого хлеба, блеск росы на траве, гнездо аиста на старом тополе, звонкий лай Шарика, озорные глаза Галинки. И понял, что больше этого не будет никогда. Нет, не потому, что он умирает на этом белом снегу холодной зимней ночью так далеко от фронта, а потому, что есть СС, а в СС есть зондеркоманды, а у зондеркоманд есть приказ уничтожать всех мирных жителей, заподозренных в связях с партизанами. А еще у зондеркоманд было два ведра бензина и свободное время, чтобы посмотреть, как догорает старый деревенский клуб.
— Товарищ старшина! — вбежал в караулку часовой. — Выстрел, там, в районе третьего поста.
— Твою мать! — отреагировал начкар. — Жопой чуял, что добром все это не кончится! Сварадзе, звони дежурному! Караул в ружье, тревога! Первый пост на охране караулки, остальные за мной короткими перебежками!
Старшина уже не первый год служил в НКВД и понимал, что события, произошедшие сегодня в лагере, обязательно будут иметь свое продолжение. Слишком уж распустились урки при прежнем начлаге, чтобы просто так дать расстрелять всю верхушку местного блатного мира. Напрасно дежурный по лагерю отклонил его предложение поставить усиленный караул возле карцера.
— Да что ты там возишься, Горелый, от лопаты руки огрубели, забыл, как замки вскрывать? — подначивал Кабан подельника.
— Не гони, не запряг! Готово, заходь. Да и не барин, мог бы и как я, через ограду сигануть, — ворчал в ответ второй зэк.
— Окунь, дуй к нашим, скажи, пусть на стреме будут. Если что, поднимай всех! — Это указание Кабан дал молодому парню, появившемуся из темноты, подобно тени.
— Ну вот какого лешего ты вертухая этого замочил. Так бы еще туда-сюда, а теперь все, теперь мокруха на нас, не отвертимся.
— Жмура прикопаем, Щеколда сделает. Он мне должен, проигрался намедни. Нету тела, нету дела. Хе-хе! — Горелый понимал, что сморозил глупость с убийством часового. Кто же мог знать, что этот не в меру ретивый солдат будет держать палец на спусковом крючке. Увидев, что винтовка разворачивается в его сторону, он инстинктивно вытащил заточку из рукава и нанес один верный удар. Как всегда, в печень.
— Готово. Давай жмура пока сюда, а то простудится на морозе. И винтарь не забудь. Постой на стреме, я во внутрях пошарюсь. — Довольный собой Горелый начал давать указания напарнику.
Кабан затащил труп часового в коридор карцера, винтовку приставил к стене, а сам стал смотреть по сторонам. Уж очень ему не нравилось, что этот вертухай успел выстрелить: «Если кто-то слышал этот выстрел, то живыми нам отсюда уже, скорее всего, не уйти. А значит, идея податься в бега растаяла, как дым последней папиросы. После того как этот московский кент уделал Беса, и, кстати, лихо уделал, а братву подвели под вышку, стало ясно – надо делать ноги. Причем очень шустро. Задумка была проста, как табуретка. Они с Горелым всех вытаскивают, Цыган поднимает бузу, и под это дело делаются ноги. Просто и красиво».
Его мысли прервал окрик с улицы: – А ну, сволота, выходи по одному с поднятыми руками!
— Эй, вохра, не дергайся, у нас ваше чучело. Рыпнешься, я ему бритовкой по горлышку проведу! — Матерый уголовник понял, что это конец. И теперь пер буром, как на трех шестерках без шахи. — Не веришь, вот его шапчонка! — Он кинул шапку убитого бойца в открытую дверь. — Да и ружьишко его у меня, так что охолони своих шавок дергаться попусту.
Старшина понял, что урки сняли часового и, скорее всего, держат как заложника. Он приказал своим бойцам занять оборону вокруг периметра поста, но вовнутрь за ограду пока не заходил. Один человек был отправлен на доклад к дежурному.
А тем временем в лагпункте начинался бунт.
В эту ночь капитан Немченко не пошел спать в свою комнату в общежитие. Остался в здании администрации. Было у него нехорошее предчувствие, но предчувствие, как говориться, к делу не подошьешь.
— Товарищ капитан, товарищ капитан! — будил его дежурный по лагпункту.
— Что случилось? — Еще до конца не проснувшись, Немченко на автомате натягивал сапоги.
