— Вы, наверное, считаете, что у меня слишком маленькая грудь? — сказала она.
— Нет-нет, замечательная.
Надевая ночную рубашку и халат, она прямо-таки вся светилась от детского самодовольства.
— А утро обязательно должно начинаться с этого отвратительного дыма? — спросила она.
— Боюсь, что да. Старая привычка.
— Старая привычка, — произнесла она, кивая. — Старая. Жаль, что надо ждать до старости, чтобы чему-то научиться. Вы многое умеете.
— Это умеет любой взрослый мужчина.
— В школе лопнут от зависти, когда я расскажу. Она снова улеглась на койку, подложив руки под голову.
— О нет, — простонал Хильер.
— Они ведь только болтают про это. Обсуждают то, что в книгах вычитают. Нет, я просто умираю от нетерпения!
Хильер был уязвлен. Не дожидаясь урочного часа, он щедро плеснул себе «Олд морталити» с тепловатой содовой. В названии, глядевшем на него с бутылки, казалось, отражался он сам[151]. Клара снисходительно покосилась: тоже, конечно, дурная привычка, но хоть не чадит, как сигара.
— А про что расскажете раньше — про смерть отца или про любовника?
Лицо ее болезненно скривилось.
— Зачем вы так, грубо и жестоко? Действительно, зачем?
— Простите, — сказал Хильер. — Я и в самом деле многое знаю, но забыл я еще больше. Забыл бесстрастность молодости, о которой вы мне напомнили. Этакая бесстрастность сельского жеребца. Знаете, раньше было принято, чтобы какой-нибудь видавший виды удалец вводил молоденьких девушек в курс дела. Ни о какой любви, конечно, и речи не шло. Представляю, насколько смешно вам сейчас вспоминать, как я говорил про любовь.
Она шмыгнула носом, по-видимому, вспомнив о своей утрате.
— Ваши слова я не забуду. О таких вещах я девочкам рассказывать не стану.
— Станете.
Во рту сделалось кисло. Он с сожалением подумал: лучше бы лежал себе сейчас один и спокойно дожидался чаю.
— Впрочем, какая разница, — добавил Хильер. — Просто я забыл, что вы еще школьница. Я ведь даже не спросил, сколько вам лет.
— Шестнадцать.
Чуть усмехнувшись, она снова помрачнела.
— Не такая уж и юная, — сказал Хильер. — Я как-то спал с одиннадцатилетней итальяночкой. А однажды мне даже предлагали девятилетнюю тамильскую крошку.
— Да вы просто ужас что за человек!
Но во взгляде ее он прочел вполне нейтральное одобрение. В глубине глаз торжествующе светилось: «жеребец». Между тем на корабле и впрямь был человек, которого с полным правом можно было бы назвать «жеребцом». «Как вы сказали? Что это еще за словечко?»
— Какой я человек — не знаю, — сказал Хильер, — но трупом мне стать не удалось. Я мечтал о возрождении. Но, возможно, для этого действительно необходимо сначала умереть. Глупо было предполагать, что удастся быть отцом и мужем одновременно. Интересно, однако, какая из этих ипостасей протестует против того, чтобы вас бросили на съедение волкам.
— Я смогу о себе позаботиться. Мы можем оба заботиться о нас двоих. В дверь постучали.
— Чай. Наконец-то, — сказал Хильер. — Наверное, вам лучше встать с койки. Наверное, вам лучше сделать вид, что вы только что зашли, чтобы сообщить мне печальное известие.
Она встала и скромно направилась к стулу. Печальное известие… Вот чем отдавало «Олд морталити». Так, глотнем-ка еще «Печальных известий». Хильер щелкнул замком и отворил дверь. Но увидел он не нового, заменившего Риста, стюарда. Увидел он Алана. В халате, с прилизанными волосами, с мундштуком, в котором дымилось «Балканское собрание», Алан выглядел посвежевшим и повзрослевшим.
— Она провела ночь здесь? — спросил он. Хильер поморщился и пожал плечами. Увиливать не имело смысла. Брат совершил убийство, сестра прошла через «жеребца».
— Да, вы действительно показали нам обоим жизнь другой половины, — сказал Алан. — Все прекрасно!
Хильер почувствовал в неуместности последней реплики привкус «Печальных известий».
— Она пришла и разбудила меня, — сказал Алан, — чтобы сообщить о случившемся. Но, по-моему, все не так уж страшно. Надеюсь, мои слова не кажутся бессердечными.
— Византии он достиг первым[152], — преодолевая неловкость, промолвил Хильер и пожалел об этом — Алан хмуро взглянул на него и сказал:
