Минуло десять лет, прежде чем я оказался там, куда моя бывшая домохозяйка, госпожа Вагнер, так долго и тщетно мечтала попасть.
В западной части Берлина я захаживал в маленькие кинотеатры, в отдаленных районах, где в основном крутили старые фильмы. Эти киношки посещала главным образом молодежь в подчеркнуто небрежной одежде. Они не пользовались одеколоном и вообще ничем, что считалось модным в их жадном до барахла и косметики окружении. Они не причесывались, уважительно относились к запаху человеческих испарений, не чистили ботинок, любили растянутые свитера и поношенные штаны. Во время сеанса они громко обсуждали и комментировали события на экране, услышав же хотя бы самые слабые протесты, немедленно вступали в жаркую перепалку с кем угодно. То было второе издание поколения шестьдесят восьмого года. В большинстве своем они были участниками «долгого марша» против государственной бюрократии. Они не сдавали в гардероб верхнюю одежду, а, небрежно свернув, садились на нее. Курили только самокрутки. Сидели развалясь, только что не лежали, обувь охотно сбрасывали, ноги задирали на спинки кресел. Демонстративно лапали друг дружку. Невозможно было с уверенностью определить, кто с кем пришел. Этим подчеркивалось, что каждый принадлежит всем. Они любили друг друга по убеждению и до глубины души ненавидели государство. Долой это дерьмо! Никаких властей! Всех долой! Такие надписи чаще всего встречались на стенах домов.
Когда сеанс в этих заштатных киношках начинался с рекламных роликов, в зрительном зале поднимался умопомрачительный, вдохновенный и веселый, мне совершенно непонятный гвалт. Чем больше чудес — дезодорантов, стиральных порошков, неповторимо ароматных сортов кофе, кристально чистых ванных комнат, — тем оглушительней становился протестующий рев, ругань, тем беспощадней — издевательский гогот. Прошло несколько недель, прежде чем я понял, что эти молодые люди протестуют из самозащиты, отстаивают реальность своих собственных жизней в противовес каждой частности того нереального и стерильного мира, который запертые за железным занавесом народы лелеяли как заветную и достижимую мечту о красоте и совершенстве. Экран не слышал их протестов. Они убеждали друг друга в том, что такого мира не существует, кричащие ценности этого мира для них неприемлемы. Так они защищались от ложной идеи, которую народы другой половины Европы без раздумья приняли как идею реальной осуществимости общества изобилия. Не знаю, жива ли еще госпожа Вагнер. Если жива, то наверняка беззащитна.
У нас существуют два вида по-разному стилизованных развалин. Это — Берлин, таинственная, символическая и подлинная столица европейского континента. Город, где равно ошибочные идеи взаимного отталкивания и притяжения не понимают и не могут понять друг друга, и теперь уже нечем благотворно разделить, развести это взаимонепонимание. Стена «все-таки была для нас неким решением». Огромно и далеко общее небо.
Западная часть Берлина упирается в лес; ухоженные сады, тенистые и тихие улицы, куда не доносится шум транспорта. А дальше дубы, буки, хвойные деревья и озера. По лесным дорожкам удаляются рысью всадники. Гулко, звонко стучат копыта по тускло-серому плотному песку. Над просторной берлинской равниной ласково веет ветерок или вдруг посвежеет и закружит вихрь. Когда я жил в этой части города, в Грюневальде и Далеме, редко проходила неделя, а то и день, чтобы какой-либо странный случай не напомнил о том, где я, собственно, нахожусь. Как-то вечером дома затряслись от артиллерийских залпов, в окнах задребезжали стекла. От трассирующих ракет посветлело небо. Я выбежал на улицу — никого. Громыхали пушки, от ракет небо становилось то желтым, то красным. Мне самому показалась смешной моя тревога. Я пошел дальше по улице, надеясь встретить хоть одну живую душу. В короткие паузы между орудийными залпами и хлопками ракет тихо шелестел дождь. У грюневальдской остановки увидел пожилую даму, казалось, она вообще ничего не замечала, просто наслаждалась ласковым шумом дождя. И ждала, когда ее собака справится под кустом со своими делишками. Все в порядке, все, все в порядке, говорила она, пока ее пес, натужившись, подрагивал хвостом, это у англичан учения.
