, если, будучи латентной структурой, она ускользает от историка, то те системы, для которых эта схема служит одной из опор, бесспорно принадлежат истории. Они формируются и распадаются. И наблюдая внимательно за их зарождением и распадом, мы и получаем какую-то возможность выяснить, почему и как образ функциональной трехчастности был избран в такой-то момент и в таком-то месте.
Очерченное таким образом, наше исследование выходит на другую категорию проблем. Модель трех социальных функций, этот постулат, эта очевидность, существование которой так и не было доказано, которая возникает не иначе как в своих связях с космологией, теологией и, разумеется, моралью, которая служит фундаментом одному из тех «полемических дискурсивных образований», каковыми являются идеологии, а значит, поставляющая власти некий простой, идеальный, абстрактный образ организации общества, — в каких отношениях находится эта модель с действительным устройством общества? Мы хорошо знаем, что идеология — это не отражение действительности, это проект воздействия на нее. Чтобы подобное воздействие имело какой-то шанс на успех, разница между воображаемыми представлениями и «реалиями» жизни должна быть не слишком велика. Но как только речь услышана, возникают новые положения, меняющие способ восприятия людьми того общества, в которое они входят. Изучать систему, содержащую в себе схему трех «порядков», в тот момент, когда она всплывает на поверхность во Французском королевстве, пытаться проследить ее жизнь между 1025 и 1225 гг., со всеми ее успехами и неудачами, — это значит столкнуться с одним из центральных вопросов, поставленных в наши дни перед науками о человеке, вопросом об отношениях между материальным и ментальным в эволюции общества.
И столкнуться с ним при не таких уж плохих условиях. Конечно, избрать «почвой» исследования столь отдаленную эпоху означает — повторюсь — обречь себя на то, чтобы иметь дело лишь с клочками информации, выслушивать только интеллектуалов, еще больше, чем нынешние, разобщенных между собой особенностями своего словаря и своего способа мышления. Но по крайней мере этот документальный материал относительно ограничен. Его можно охватить одним взглядом. И кроме того, работа с таким далеким временем нас освобождает: мы не настолько вовлечены в противоречия феодализма, чтобы это мешало нам демистифицировать идеологию, которая пыталась их преуменьшать или замазывать.
Трудность в другом. Как сравнивать воображаемое и реальное? Как отделить «объективное» изучение поведения людей от изучения символических систем, которые это поведение определяли и оправдывали в их собственных глазах[8]? По силам ли историку полностью совлечь с древних обществ те идеальные покровы, которыми они себя окутывали? Может ли он увидеть их не так, как они о себе грезили, как они о себе рассказывали? Заглянем в себя, медиевисты. А что, если «феодальное общество» кажется нам состоящим из трех сословий потому прежде всего, что эти две фразы, которые я привел, владеют нашими умами так же, как они владели умами наших учителей? Не поработила ли нас самих эта идеология, которую я отваживаюсь демистифицировать? Надо признать, она оказалась достаточно могучей для того, чтобы привести нас — говорю «нас», потому что и я к этому причастен, — к определенным ошибкам, например, заставить нас отнести на полтора века назад становление рыцарства как сословия. За одно это, за ту роль, которая она сыграла в развитии исторической науки, трифункциональная модель заслуживает самого тщательного изучения, сопоставления со всем, что мы можем обнаружить в мире, который постепенно ее усваивал.
Пора перейти к тем словам, которые первыми среди «источников» из Северной Франции ясно изложили эту модель.
