Ходит слух, что Тиль — фамилия. Дескать, он француз, голландец или итальянец, чьи щуры и пращуры прибыли в Россию в скрипучей повозке Мельпомены, а потом как-то отстали от нее, осели на русской ниве, натурализовались. Давным-давно, говорят, это случилось. При царе Горохе.
Но коли Тиль — фамилия, то что за имя-отчество он носит? Этого Дан тоже не ведал. Всегда Тиль был только Тилем и никем больше, и все в цирке — от мала до велика, от заштатного униформиста до народного артиста — называли его именно так и только на «ты». И он всех на «ты» величал. От народного артиста до заштатного униформиста.
Сейчас он сидел в манеже у барьера на складном рыболовном стульчике, который всегда носил с собой в портфеле (о, портфель Тиля! ему надо петь особые саги — его древности и вместительности, где с незапамятных времен умещались сценарии вперемежку с термосом и бутербродами, складной стул и складной зонт, антикварные книги и полный маникюрный набор, коему завидовало не одно поколение цирковых див!), сидел он преспокойненько, вытянув худые ножки, и брюки его являли собой идеал утюжки, а черные полуботиночки сверкали зеркальной ясностью, несмотря на дождь и грязь. Впрочем, ясность эта удивляла менее всего: Тиль носил калоши — это во второй половине двадцатого века! — и они аккуратнейшим образом примостились возле алюминиевой ножки стульчика.
— Кстати, Данчик, — сказал Тиль, вынимая из нагрудного кармана пилочку для ногтей и проводя ею по отполированному ноготку на мизинце; что-то там его не устроило, какую-либо шероховатость обнаружил его придирчивый глаз:
— Тебе некая шантретка звонила.
Дан слез с моноцикла, сел на барьер, массировал запястья, слушал Тиля вполуха:
— С чего ты взял, что шантретка? И почему шантретка, а не шатенка?
— Милый Данчик, отвечаю по мере поступления вопросов. Ответ первый: по голосу, голос у нее был шантретистый. Ответ второй: так куртуазнее.
— А у блондинок, выходит, голос блондинистый?
— Точно так, Данчик, ты поймал самую суть. А у брюнеток, позволю себе дополнить, — брюнетистый голосок, Данчик, и это ужасно, ужасно, поверь старому Тилю.
— Не любишь брюнеток, Тиль?
— Боюсь, Данчик. Они все — вампирессы. Набросятся, закусают, съедят без соли.
— И калоши?
— Калоши не станут, Данчик, они скрипят неприятно. У меня от этого скрипа мурашки по телу.
— Если мурашки, надо в баню, — глупо сострил Дан. Впрочем, сейчас ему было все равно, как острить: руки побаливали — то ли старый перелом к непогоде разнылся, то ли крепатуру заработал, мышцу потянул. — Так что за шантретка, выяснил, Тиль? Ты же не мог не выяснить, ты же любопытный.
— Ты грубый и некультурный человек, Данчик, и поэтому плохо кидаешь пять шариков — нет в тебе легкости, воздушности, нет и не появится. Она дается лишь тонко чувствующим натурам.
— Как ты?
— Именно, мон шер. И поэтому я позволил себе спросить у шантретки ее позывные, ибо не хотел тебя волновать, заставлять думать о том, кто бы это мог тебе звякнуть. У нее прекрасное имя, Данчик, тебе крупно подфартило: ее зовут Олей. Вслушайся: О-ля! Поэма экстаза, Данчик, поверь старому Тилю.
Оля? Какая Оля?.. Дан в первую секунду даже не сообразил, что это может быть вчерашняя троллейбусная волшебница, а когда понял, что это она, никто иной, она одна — Оля, то вскочил с барьера, рванул к выходу и… притормозил: куда бежать-то? Телефона ее он не ведает, связь, как говорится, односторонняя.
— Когда звонила?
— Час назад. Ты только-только на моноцикл сел. А я мимо аппарата шел и трубочку у вахтера перехватил.
— Что ж ты меня не позвал, старая перечница?
— Во-первых, я не старая перечница, а твой режиссер. — Тиль покончил с мизинцем и спрятал пилку в карман. Он не обижался на Дана и ни на кого никогда не обижался, возможно, потому, что берег свои драгоценные нервы, да и сам-то он лишь внешне выглядел велеречивым и куртуазным, а то иной раз так обзовет — привычные ко всему цирковые дамы уши затыкают. И все, заметьте, спокойненько, на пониженных тонах — вроде и не оскорбил. — И если ты, Данчик, бездарь непроходимая, будешь на меня поганые охулки класть, всю жизнь на репетиционном просидишь. Поверь старому Тилю.
