— Ты не совсем прав, Стасик. Далеко не всех, кто пишет такие письма, стоит осуждать, — когда надо, Ленка умела держать речь без обычных «на черта», «фуфло» или «до лампочки», умела строить фразу литературно грамотно, стройно и даже куртуазно. — Есть среди них наивные, не ведающие про тяготы нашей работы, а есть действительно влюбленные в театр, есть способные. Ты согласен?
Манана в аппаратной облегченно перевела дух.
Не рано ли?..
— Ничуть! — не согласился Стасик. — Не могу согласиться. Все, кто пишет, — потенциально бездарны. Исключений нет! Возможно, они будут хорошими инженерами, слесарями, они станут славно рожать детей и гениально жарить блинчики, но актеров из них не выйдет никогда. Ни-ко-гда! Ну-ка скажи, птица, ты в юности мечтала об актерской карьере?
— Ну, — привычно бросила Ленка, нечаянно подпадая под тон, заданный Стасиком, под тон, явно не подходящий для официальной телепередачи, даже на минутку — с этим «ну»! — становясь обыкновенной, а не экранной Ленкой — умной и интеллигентной дамой-эмансипе.
— Баранки гну, — автоматически ответил Стасик, но, вспомнив, где находится, поднял лицо к окну аппаратной и крикнул невидимой из студии Манане: — Вырежи потом, ладно? — И продолжил: — А письма любимым актерам писала? На «Мосфильм» писала? На Шаболовку, на тогдашний телецентр, писала?
— Нет, конечно, — засмеялась Ленка. — Мне некогда было.
— А чем ты, интересно знать, занималась?
— В школе училась. В Щукинское готовилась.
— С первого захода попала?
— С первого.
— А те, кто пишет, на предварительном туре отваливают, как в море корабли. И ладушки: туда им и дорога! Может, писать перестанут, гра-фо-ма-ны… О чем мы здесь говорим, Ленка? Ты не хуже меня знаешь, как эти дураки и дуры — дур, правда, гораздо больше! — портят нам жизнь. Как они нас караулят, как звонят по ночам, как пишут — опять пишут! — записочки. Взял бы автомат, выстроил бы всех и…
— Стоп! — прогремел в студии командирский бас Мананы. — Ну-ка, родненькие, подождите, я сейчас спущусь, разберемся…
Осветители вырубили свет. Стало значительно темнее и прохладнее.
Ленка встала из нагретого кресла, прошлась по жесткому коверону, расстеленному на подиуме перед молчащими камерами, остановилась перед Стасиком:
— Ты, брат, спятил?
— Сговорились вы все, да? — возмутился Стасик. — В чем я не прав, в чем?
— Ты забыл, где находишься?
— Я прекрасно помню, где нахожусь. Но я, прости меня, не понимаю, почему я должен говорить не то, что думаю, а то, что нужно Манане и ее начальству.
— Потому что ты в данный конкретный момент работаешь на Манану и ее начальство. — Тяжелая, с толстыми ногами-тумбами, Манана ходила по студии в мягких растоптанных тапочках, вот и подкралась неслышно, хотя не ставила перед собой такой цели. Скорее, она бы сейчас охотно выполнила недосказанное последнее желание Стасика — про автомат, только прицелилась бы как раз в Стасика с Ленкой, а вовсе не в тех телеабонентов, что вызвали к жизни описываемую передачу. — Стае, я тебя не узнаю.
— Сумасшедший, да?
— Нет, дорогой, ты не сумасшедший, ты хуже: ты провокатор. Ты зачем про автомат сказал? Ты хочешь, чтоб меня уволили? Ты говорил, что все бездарны, — я молчала. Ты говорил, что они дуры, — я не вмешивалась. Я все писала! Ты со мной не первый раз работаешь. Нам с тобой хорошо было: ты меня понимал, я тебя понимала. — Манана, родившаяся и выросшая в Москве, говорящая безо всякого намека на акцент, когда волновалась, строила фразы так, что они выглядели этаким подстрочником-переводом на русский. — Я тебя просила: Стасик, дорогой, поговори о работе актера, расскажи о том, какая она очень трудная, объясни, что слава — ерунда, тактично поговори, как с детьми, не обижай их. А ты что?
— А я, Мананочка, не Песталоцци и не Макаренко. У меня иная специальность. И когда я сижу на приемных в институте, я от бездарей не скрываю, что они бездари.
Подала голос Ленка:
— Стасик, не заносись, я слыхала, как ты заливаешь. «Девушка, вам надо подумать о другой профессии, вы молоды, вы красивы, у вас все впереди, а у нас в вузе слишком высокие требования…» Ну и так далее. Поешь, как соловушка, только в ушко не целуешь. Хотя, может, и целуешь. Потом… Да с таким подходом любая поверит, что ее стезя не театральная.
