А у Ильина не получалось улыбаться. Старый цирк его детства мешал ему, видите ли, улыбаться вечерами на Цветном загульном бульваре, где, не стесняясь юных роликобежцев, парили под тополями сладкие девчоночки с соседней Драчовки, которые всегда готовы были незадорого утешить плачущего мужика. И, как уже говорилось, утешали, Ильин мужиком остался, в схимника не превратился. Да и хата, как в Той жизни говорилось, имелась…
Давно когда-то читал Ильин на английском, прилично он его знал, словаря не требовалось, любопытную фантастику американского писателя. Тоже — про параллельное (или перпендикулярное?..) время, в котором не СССР Германию прижал, а Германия — его, как и в Этой жизни. Часто она здесь вспоминалась Ильину, та скучноватая, в общем, книжка. Все наврал американский фантастический классик, лауреат какой-то престижной премии. И вожди рейха у него чуть ли не до шестидесятых дожили, и мир был поделен между Германией и Японией, и Соединенные Штаты Америки в полном дерьме пребывали, и русские за Уралом клюкву жрали, евреи все перевешены были или сожжены, а негров, как Ильину помнилось, тоже не осталось… Вспоминал Ильин книжку… как она называлась?.. «Человек в замке»?.. в каком-то замке, в высоком, кажется… вспоминал и удивлялся непрозорливости американца, завороженного всесильностью Идеологии. Да ни одна Идеология — коммунизм ли, нацизм ли — не выживет перед натиском Здравой Экономики. Время лечит — точно сказано. Это в Той жизни Ильина коммунисты семьдесят с лишним лет прорулили, поскольку социалистическая экономика верно служила Партии и Идеологии, до поры служила, а пришла пора — все перевернулось. А в гитлеровском рейхе промышленники лишь использовали нацизм, а потом, когда он своей бездарной свирепостью стал мешать Его Величеству Делу, усмирили его до положения ручного. Как опять-таки в Той жизни — Чили и Пиночет, Южная Корея и Ро Де У, Тайвань и Чан Кайши… Время лечит…
Да и что с него взять, с американского фантаста? Одно слово — фантаст. Врун. А Ильин в реальность попал…
«Амбулансия» ехала по столице, где-то притормаживала, куда-то сворачивала, но Ильин в окно не смотрел, а смирно лежал на койке — по совету Ангела. Да и что бы он увидел в матовом-то окне? Только волшебное слово из трех букв, криво нацарапанное на стекле неизвестным предшественником Ильина. Но слово Ильин и так видел, не вставая… Он лежал на-койке и ощущал в себе что-то странное: вроде бы знакомое, хотя и давно забытое. Вроде бы намеревались включиться в работу какие-то клетки мозга (или нейроны? или синапсы? черт их разберет!..), до сего дня крепко спавшие и тем самым невольно позволявшие Ильину вести спокойную растительную жизнь. Они еще никуда не включились, повторим, а лишь, повторим, намеревались, но Ильин уже недоумевал, уже нервничал, уже чего-то неведомого страшился, а Ангел, гаденыш, опять не ко времени заткнулся, закуклился и сгинул. Была у него такая подлая манера: исчезать в самый нужный момент. Как, впрочем, и появляться в пресамый нужный, будем честными…
Авто остановилось окончательно, потому что мотор умолк, невидимые Ильину качки невидимо хлопнули невидимыми дверьми, а один из них отпер заднюю дверцу, стал видимым и гавкнул:
— Вылезай, убогий!
Ильин вылез и обнаружил себя во дворе явно больницы. Подтвердить это «явно» труда не составило, поскольку авто тормознуло у дверей корпуса, на коих красным по матовому (опять!..) стеклу значилось: «Приемный покой». Покой достал Ильина в районе Сокольников, которые он вмиг опознал по торчащей из-за красных больничных корпусов пожарной каланче, хорошо знакомой ему по Той жизни. Если он верно знал и помнил, а свои Сокольники он знал и помнил отменно, приемный покой должен был прямиком вести в психушку имени писателя Гиляровского, раскинувшуюся на улице Матросская Тишина. Похоже, капризы пространства-времени на местоположение психушки не повлияли.
Похоже, утреннее карканье Тита сбывалось.
Похоже, Ильин начал трястись от страха не зря, а пытающиеся проснуться синапсы хотели (синапсы хотели? Ну-ну…) сей страх объяснить, предупредить — вместо слинявшего Ангела.
