— Вот ужас так ужас! — признался декурион. — Когда волны до небес не то, что о богах вспомнишь, но и собственной матери поверишь. Она, например, уверяла, что родила меня от законного супруга.
— У тебя есть причины сомневаться в этом? — засмеялся Ларций Лонг.
Вышедший из‑за кормовой надстройки император поддержал префекта.
— Неужели ты собственной матери не доверяешь?
Фосфор и Комозой вскочили. Ларций тоже нехотя поднялся.
— Сидите, — приказал Марк.
Ветераны опустились на бухту толстенного каната, которым во время стоянки в порту галеру привязывали к причалу.
Фосфор помялся.
— Верить‑то я обязан по причине родства. Что же касается мужчин… Я их столько перевидал в нашем доме, что невольно задумаешься, а был ли у меня законный папаша? Мамочка рассказывала, что он служил в Двенадцатом Молниеносном легионе, звали его также — Нумерий Фосфор. С другой стороны, если я — римский гражданин, выходит, этот самый Нумерий после рождения все‑таки взял меня на руки и объявил своим сыном. Только я его ни разу в жизни не видал. Он ушел в поход на Иерусалиму, и больше о нем ни слуху, ни духу.
Фосфор принялся поглаживать канат. Ниже задней палубы, на кринолинах,* (сноска: специальный балкон, на котором сидели гребцы и размещались весла. На римской галере кринолины располагались на разных уровнях, что позволяло автономно работать каждой группе весел) в ясной адриатической ночи отчетливо очерчивались головы и спины рабов, ворочавших огромные, установленные почти вертикально весла. По центральному проходу расхаживали надсмотрщики. Кнуты не употребляли, галера и так шла ходко, уверенно разрезала мелкие волны. Весла гулко и звонко шлепались о черную воду. Мелкие яркие звезды, отражавшиеся на море, мерно колыхались, разбегались змейками. Густо пахло водорослями. Ночь была безлунная, теплая, и Фосфор не удержался, в такт с гребками запел.
«Хвала Юпитеру, что создал локоть он
И что руке сгибаться так удобно.
Ведь будь она длинней,
То лили в уши б мы.
Короче — выпить было б невозможно».
Сидевшие поблизости матросы, полуголые гребцы на кринолинах по обоим бортам подхватили — «вы — ы-ыпить невозможно». Следом от борта донесся высокий юношеский голос, повел песню.
«Хвала Юпитеру, что создал шею он,
И голове сгибаться так удобно.
Ведь будь она длинней,
То кланялась бы всем.
Короче — топору работать невозможно».
Теперь подхватили все, кто был на палубе — легионеры, члены претория, члены команды. Император тоже подхватил — «то — о-опору работать невозможно». Допели эту, грустную, солдатскую, завели веселую, срамную, про Юлия Цезаря.
«Цезарь галлов покоряет, Никомед же Цезаря:
Ныне Цезарь торжествует, покоривший Галлию, —
Никомед же торжествует, покоривший Цезаря.
Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника:
Деньги, занятые в Риме, проблудил он в Галлии».
Когда песня закончилась и стихли голоса, Траян обратился к Фосфору.
— Говоришь, попал в шторм, сразу о богах вспомнил?
— Так и есть, цезарь. Такая буря случилась, что, кроме как на их милость, надежды уже не было.
— Полагаешь, ты остался жив по воле богов?
— Выходит, так, божественный.
Император сунул руки под мышки, задумчиво глянул на темное море. Постояв несколько минут, решительно повернулся и направился в надстройку. Уходя с палубы, поймал на себе вопрошающий, таивший так и невысказанный вопрос, взгляд Ларция — как насчет Регула? Император не ответил, засмеялся, ушел в свои покои. Уже на ложе погладил Плотину, помял ей грудь. Возбудившись, исполнил желаемое и, наконец, уже лежа на спине, засмеялся и вслух выговорил.
— Действительно, пусть боги рассудят. Это разумно и справедливо.
* * *
Траян прибыл в столицу осенью 99 года, то есть спустя почти двадцать месяцев после провозглашения его соправителем и императором. Приехал, когда не осталось сомнений в успехе подготовительных работ в Мезии, необходимых для обеспечения кампании.
Солдатам и пригнанным на Данувий рабам необходимо было перевернуть горы земли. Прежде всего, прорыть обводной канал, который позволил бы обойти Железные ворота — жуткую узость, врезанную в местные горы, в которой пробила себе путь великая река.
