Так убийственный диагноз, свидетельствующий об отставания в умственном развитии, поставленный в августе 1964 года и ни разу не пересматриваемый до моей выписки из детдома 1974 года, перечеркнул мою жизнь крест-накрест. Этот неверный диагноз сложился из небрежности приезжих комиссий, наплевательства местного персонала и низости моей матери. А как раз она, Екатерина Ивановна, могла бы вмешаться, опротестовать диагноз, потребовать экспертизы. Екатерина Ивановна, что же ты натворила?..
* * *
Накануне моего отъезда в ПНИ в палату вошла Анна Степановна Левшина. Я сидела на кровати и читала книгу. Она присела на краешек и вымолвила:
– Давно ты, Томка, у нас живешь – почти с открытия этого детдома. Мать-то не собирается хоть разок перед отъездом взять тебя домой погостить? Уж можно было бы за столько лет один-то раз взять тебя домой…
Я молча разглядывала ее лицо, стареющее, уставшее, с грубыми чертами, без малейшего намека на женское обаяние. Черствая несчастная женщина с садистскими наклонностями, но даже в ней, оказывается, иногда просыпается сострадание.
– Нет, тетя Аня, не возьмет она меня погостить… – ответила я, вспомнив свои многочисленные просьбы забрать домой, хоть на время, хоть на недельку, хоть на пару дней. Других детей ведь забирали. И еще вспомнила, как однажды у воспитателей зашел разговор о наших родителях, и одна воспитательница сказала:
– А мне Томина мама нравится, никогда ничего не требует.
Да уж, удобная для детдома мама – ничего не требует для своего ребенка, не заступается, ни на чем не настаивает, на все закрывает глаза. Екатерина Ивановна и дальше будет удобной. Изредка, с частотой раз в квартал, будет появляться у меня и в ПНИ, и в Доме инвалидов, что-то рассказывать, показывать. Но никогда не будет вникать в мои проблемы, и ничего не будет просить для меня – ни у персонала, ни у администрации, ни у вышестоящих органов.
* * *
Хочу описать ещё один эпизод. К нам в детдом привезли новеньких из Кемеровского сборного детдома – двух девочек и двух мальчиков, круглых сирот. Одна их них, Валентина Позднякова, видимо, закаленная в борьбе за существование, была не в меру активной и боевой. И из уменьшительных ей больше всего подходило решительное «Валюха». А где-то через неделю один татарин привез сдавать свою дочь Наташу. Тихая татарочка Наташка вскоре сдружилась с Валюхой, вернее, безропотно подчинилась той, сразу же взявшей ее в оборот. И дошло до того, что добровольная рабыня стала отдавать своей повелительнице порционные пироги. Я, глотавшая книгу за книгой, не сразу усекла суть их далеко зашедших отношений и однажды, видя, что Наташа носит в палату пироги из столовой, оторвалась от чтения и попросила:
– Наташа, принеси заодно и мне.
И когда та с обеда принесла мне полпирожка, я поблагодарила и, не задумавшись, почему полпирожка, а не целый, засунула в рот и, жуя, уткнулась в книгу.
– А мне почему не принесла? – капризно спросила Валюха.
– Мне всего один пирог в столовой дали, половину я съела, а половину принесла Томе, – стала оправдываться Наташка. – Завтра я тебе принесу целых два, сама есть не буду.
– Тогда не подходи ко мне, раз ты без пирогов, – заявила Валюха, и Наташка отошла от нее грустная-прегрустная. – Принесешь пироги, тогда буду дружить с тобой.
Я подняла глаза от книги и увидела их лица – Валюхино грозно-повелительное и Наташкино униженно-рабское. У меня пирог застрял в горле – оказывается, Наташка не только отдает свои пироги Валюхе, она еще и мне свою порцию принесла. Получается, что я ничем не лучше этой «рабовладелицы». Мне было ужасно стыдно…
* * *
Двадцать четвертого мая 1974 года я сидела в игровой, как всегда с книгой на коленях. Дверь открылась, зашла медсестра.
– Тамару на выход, – скомандовала она.
– А что, ее уже отправляют в дурдом? – загалдели девчонки.
– Тихо! Не пугайте Тому зря! Лучше идите и помогите ей переодеться, – приказала сидевшая с нами воспитательница. – Тома, ты поедешь в интернат в городе Прокопьевске.
Переодевать меня пошли всей палатой. Люба с Наташей натягивали на меня одежки, остальные стояли молча. У нескольких девушек выступили слезы на глазах. Я в тот момент ничего не чувствовала, как одеревенела. И только когда меня подняли в кузов крытой грузовой машины, тихо заплакала.
