– Да какая там физиотевапия! – отмахнулся Гвуздь, с недоумением глядя на Муравлеева. – Но не подставьять же ховошего чевовека!
Эх, мне бы таких клиентов! – с тоской подумал Муравлеев, глядя в спину удаляющемуся Гвуздю. Он знал, что как только он исчезает из поля зрения пациентов, те принимаются деятельно катить на него бочки. Нет, ну вы только поглядите! Все работают, а он книжки читает!.. Интересно, какая она, доктор Львив? С мягкими, душистыми подушечками пальцев, с ходу нажимает туда, где чешется, увлекательно говорит о наболевшем и, как выяснилось, к бесполезной физиотерапии не склоняет. Безусловно, она заслуживала большей лояльности, чем Муравлеев Дойдя до угла, Гвуздь в последний раз оглянулся на странного переводчика. Ненормальный? Агент? Провокатор?
Жаловаться на тазобедренный сустав Муравлеев забрел к Ире с Фимой: огурцы, три товарища, две подруги. А Вася ничего не сказал, читала Ира, Вася молча разломил бутерброд пополам и отдал товарищу.
– Так нельзя! – пораженный, вскричал Рома. Ира даже удивилась, что удалось так расшевелить. – Запрещается школьными правилами!
– Что запрещается школьными правилами? – опять ей расставили в школе какую-то западню.
– А вдруг бутерброд with peanut butter? And he is allergic to peanuts? Что тогда? Меняться едой нельзя! – чуть не плача, доказывал Рома.
Ира покрылась пятнами. Как она будет выпутываться? – мимоходом посочувствовал Муравлеев. Но Ира быстро нашлась.
– С ореховым маслом! – вдруг взвизгнула она так, будто ее режут. – Повтори! Слышишь: с ореховым маслом, арахис, аллергия… Говори: «аллергия на арахис»!
Рома вжал голову в плечи. Он уже знал, что его ругают не за незнание дикого татарского слова «арахис», а за что-то другое, действительно жуткое, режущее его маму как ножом по горлу, и ему было ее очень жаль, но вместе с тем Рома был тертый калач. Он ходил в детский сад, в нулевой класс, в первый, навидался и задыхающихся мальчиков с аллергией, и свирепых учительниц, отсаживающих за отдельный стол при попытке, поковыряв колбасу в завтраке, всучить ее кому-нибудь другому. Он знал, что ни в чем не виноват, и истерик этих – аллергия, ореховое масло, арахис – говоря откровенно, навидался тоже достаточно и сформировал к ним определенный иммунитет. Кто там режет ее ножом, ему никогда не узнать, но как же надо нашкодить в этом другом, взрослом, мире, чтоб потом тебя так корежило?.. Страх и жалость в его глазах сменялись на любопытство.
Когда пригрело солнце, Фима отдернул занавеску и сказал, что пора идти за продуктами.
– Фима, мне сегодня нельзя за продуктами, – краснея как девушка, признался Муравлеев.
Фима не понял.
– А вдруг там эта? Львица? Встану в очередь и узнаю голос? Что тогда?
– Какие шансы? И, потом, ну и встретишь – и дальше?
– Наверно не удержусь, шепну.
– Что?
– «За вами следят».
Муравлеев подумал.
– «Вы под колпаком».
– Ну, ты меня удивил! Расстроил и удивил. А как же отстранение? Личная психогигиена переводчика?
– Это только при переводе.
А тут, Фима, не перевод.
– Сколько вам сыру?
– Полпаунда.
– Сколько вам докторской?
– Пол паунда.
– А охотничьих сколько?
His heart began to pound. Кивнув Фиме, что подождет на улице, он вышел. Под нещадно палящим солнцем текла шелковая патока черных голов, лился густой шоколад кастильских наречий, неспешным уличным током продвигалась вперед реконкиста, и на углу возник Филькенштейн со стопочкой книг. Одну он читал, другие он нес, заложив на нужных местах пальцами. Упершись в Муравлеева, Филькенштейн встал и начал с красной строки:
– Поскольку я никому из них не доверяю в отдельности, читать все приходится одновременно, сверять мемуары одних с дневниками других и с романами третьих…
– Конечно, – подбодрил его Муравлеев. – Имея в руках варианты, примечания, комментарии, нервическое воображение и рукописи, непоправимо испорченные морской водой и цензурой, можно уже восстанавливать текст.
– А вы тоже интересуетесь серебряным веком? – обрадовался Филькенштейн. – Какое приятное совпадение!
– Н-н-нет, – замялся Муравлеев. – Я слушаю новости.
Филькенштейн с сожаленьем захлопнул книгу.
