– Мистер, – наклонилась Олив, – а сигары вы будете? У меня только сигары есть. – Она протянула ополченцу кожаный портсигар.
– О, мэм! Спасибо, спасение вы наше! Если позволите, я еще одну возьму, мы по штучке на троих пустим…
– Вы все берите, все. И не высыпайте, зачем?..
– Мэм, простите, не смею. Это дорогая вещь, да и муж ваш не поймет…
– Поймет, – засмеялась Олив. – Берите, вам это сегодня нужнее, чем кому-то еще…
Закат был рубинов и стремителен. Солнце скатилось к подножию фиолетовой тучи с безумной лилово-пурпурно-ало-розовой короной, безучастно пожирающей небо, и вскоре мгла и тревога поглотили все.
– Едемте скорее, – ежась, сказала Светлана. – Олив, пожалуйста, сегодня… не уходи, а? Я боюсь…
– Хорошо, – сказала Олив, и слышно было, как она улыбается. – Я с тобой, с тобой…
Обратный путь оказался на удивление короток. Возок фонарщиков вынырнул из-за угла навстречу, и улица позади него сияла теплым желтым газовым светом. Донесся гудок локомотива и частые удары станционного колокола: уходил в свой путь восьмичасовой пассажирский до Свитуотера. Подумать только, люди едут на курорты…
Впрочем, это, наверное, мудрые люди.
Далеко-далеко замигал маяк Гард-рок. Три проблеска, пауза, пять. Снова три. Во время осенних и весенних перелетов птиц к маяку собираются лодки, лодки, лодки: собирать разбившихся и упавших в море курочек. Там же, на Острове, их жарят на вертелах, или запекают в углях, обмазав глиной, или варят в котлах и ведрах – курочки неизменно вкусны… но само это действо: выуживание из волн поверивших обманному свету и погибших поэтому птиц – вызывало и вызывает у Светланы непонятное отвращение… хотя, казалось бы, чего ради? Там музыка, огни, вино, танцы на пляже, смех, флирт… азарт добычи…
Чужой кабриолет стоял у дома.
– О! – сказала Олив. – Гости. Чего только не…
– Тише… – поднял руку Глеб.
Светлана не услышала ничего.
Но – Глеб явно что-то услышал, и Олив услышала тоже, потому что оба мигом оказались на земле, Глеб метнулся к двери, но Олив скомандовала шепотом: «Через двор!» – и они бросились к приоткрытым воротам, ведущим во двор и к конюшне, и Светлана внезапно осталась одна при трех лошадях – и чуть, растерянная от необъяснимой своей глухоты, она замешкалась на несколько секунд, цепляя повода своей лошади и лошади Олив к карабинам у ворот, лошадь Глеба отбежала на несколько шагов… Светлана почти уже прошла ворота, пустынный темный двор был перед нею, запертые ворота конюшни, белые на черном, и невидимая, с долгим скрипом затворяющаяся задняя дверь дома – вот, в семи шагах, за углом… и и этот миг грохнула парадная дверь, и кто-то в сером серой тенью по светлой дорожке метнулся к кабриолету. «Глеб! Сюда!» – закричала Светлана, и этот, в сером, обернулся на крик и взмахнул рукой, и что-то с хрустом и коротким звоном врезалось в столб ворот, к которому она прижалась, а серый запрыгнул в экипаж, ударил вожжами, засвистел, закричал – лошадь рванула. Глеб выбежал следом – кабриолет был уже почти под аркой. Он выстрелил дважды, и после второго выстрела из-под арки долетел звук удара – как палкой по доске. А потом закричала Олив…
И Глеб, бросившийся было к лошадям, вернулся.
А Светлана поняла наконец, почему все происходящее она видит размыто и как бы необязательно. Просто взгляд прикован к другому. В столбе на уровне ее груди торчал длинный узкий нож.
Потом, когда в событиях возникали паузы: например, в вагоне поезда по пути в Корсак, или в каюте «Музгара», или в дешевом номере гостиницы «Тихая пристань», где он целыми днями лежал, не желая хоть как-то заявлять о себе окружающему миру, – Глеб пытался восстановить в памяти полную картину происходившего в этот вечер, первый вечер ненормальной, неправильной жизни, – и так и не сумел никогда этого сделать. Наслаивались чужие рассказы, события менялись местами в цепочке последовательностей, что-то главное упорно ускользало. Так, он совершенно не помнил, что вынес из огня один, на руках, лорда Сайруса – но знал, что да, он это сделал, раз это видели другие и сам лорд, хоть и сквозь опиумное полузабытье, тоже видел его и разговаривал с ним. Самому Глебу казалось, что вид распростертого у подножия лестницы Лоуэлла: запрокинутая голова, фонтанирующая кровью рана от уха до уха, руки все еще судорожно скребут по ковру – поразил его настолько, что он застыл перед ним и простоял так долго, что упустил убийцу, – но Олив сказала, что он лишь мельком взглянул на труп и метнулся к двери, и через секунду раздались два его выстрела, и Светлана подтвердила, что все произошло почти мгновенно… С другой стороны, никто не мог припомнить, как начался пожар – казалось, никакого начала не было, огонь уже бушевал, когда… но ведь и этого быть не могло, не так ли?
