Приходили прощаться соседи. Немного же их осталось…
Стоит пустая, с выбитыми окнами и дверью, усадьба Мак-Мастеров. И где они сейчас, Род и Нелли? Старик садовник роется в земле, подрезает кусты. Почему-то деревья увешены пустыми бутылками на веревочках. Ветер – и начинается перезвон…
Лишь каменные стены остались от домов Линды Коллинз и семьи Биров. Могилка Линды там же, перед домом. Бирам удалось исчезнуть.
Ничего не осталось от старого рая милейшего Чарльза Шеффилда. Выгоревшая плешь в саду, черные деревья… Хоронить было нечего, и крест воткнули просто в центр серого зольного холмика.
В Доме Датлоу кто-то живет. Но туда лучше не ходить и ничего не выяснять: те, кто живет в доме, не любят, когда ими интересуются. Сбежали откуда-то… Наверное, там было еще хуже.
Светлана потрогала темно-коричневые, отполированные прикосновениями рук перила. Дом отзывается на каждый шаг, при малейшем ветре в трубе начинаются завывания, из щелей вылетает пыль. Зимой углы комнат мокнут, в дождь – протекает потолок в гостиной. И в то же время – этот дом дал ей пристанище. В нем родился Билли. Он заслонил собой и не выдал Льва. Он упокоил отца. Светлана чувствовала себя почти предательницей…
Завтра, подумала она.
Не будь этого чертова крейсера, плыл бы сейчас домой…
Глеб раздраженно захлопнул книгу и еле сдержался, чтобы не запустить ею в темный угол. Неосознанное беспокойство – непременный спутник всех его «озарений» – требовало действия, движения, поступка. Опыт же, печальный и жестокий, напротив: сдерживал, заставлял сидеть, молчать, ждать. Да, открылись новые ячейки в его-не-его памяти; да, он на шаг, на несколько шагов приблизился к правильному-ответу-на-все-в-мире-вопросы; но и: сдвинулось восприятие действительности, почти исчезло чувство страха и ответственности – при неимоверно возросшем мнении о собственном могуществе. Он уже совершал поступки в таком состоянии… об этом был тяжело вспоминать, но он намеренно, как урок, как наказание, как епитимью – напоминал себе о том, что сделал с Олив. С женщиной, которая его себе на горе спасла и выходила. Да, он был глуп и неопытен тогда – но разве же глупость и неопытность могут служить оправданием? Ты виноват.
…просто не понимал, что не все, что открывалось ему, есть непреложная истина…
Ну и что? Ты успел это понять и мог успеть остановиться – но не остановился…
Во фляге было вишневое вино, сладкое и крепкое. Он отхлебнул два глотка. Подступившая дрожь медленно растворилась в теплой волне.
Почему-то «озарения» всегда подстерегали его на суше и никогда – на море. Может быть, поэтому последние полгода он с такой неохотой покидает палубу?..
Что же я знаю теперь? – с ненатуральной ленцой подумал он. Так минер подходит к мине, попыхивая трубочкой. Так офицер прохаживается под пулями, видом своим ободряя солдат…
Ну, давай.
Руки сами развернули карту. С огромной высоты он смотрел на нее…
Кажется, не прошло и секунды – а за окном уже серел пасмурный рассвет. Совершенно без сил Глеб сидел за столом, сжимая в руке кортик. Левая ладонь была перевязана побуревшим от крови платком. Мочевой пузырь намеревался лопнуть с минуты на минуту. Глеб выронил кортик и, пошатываясь, вышел в коридор.
Офицерская гостиница с общим сортиром…
Лампа горела тускло. На потолке над нею шевелилась черная медуза: пятно копоти. Шурша, по стенам сбегали тараканы и прятались в щель.
Там у них страна, подумал Глеб. Там они живут. Как мы. В щели. Любят и рожают детей…
…предал ее, мелькнуло перед глазами, предал и ее тоже – ради чего? Никто больше…
И тут его ударило. Белый взрыв. Сквозной проход – выглядит так. Сжечь его можно – так. «Это мы сделаем. Остальное – твое, сынок…» И Вильямс знает – как. И может.
Он вышел… недели три назад. Если он уничтожит проход…
Не проход это! То есть, конечно, и проход тоже, но главное другое… Глеб зачем-то посмотрел на часы. Не успеть…
Или – успеть?
Неделя плавания. И по суше – не меньше дня.
На лошадях. Да, взять лошадей…
Вильямс должен вести с собой много людей. Это – медленно.
Шанс есть. Корвет забункерован, и выйти можно с рассветом.
