Антоха тоже вышел.
Впереди штук восемь трамваев стояло. Ток что ли отключили?
Придется топать теперь…
В воздухе противно пахло горелой электроизоляцией.
Что там?
Трамвай горит впереди?
Антоха ускорил шаг.
Любопытство – это косвенный признак того, что ты еще не помер.
Ведь именно кьюриосити киллд зэ Кэт, как любил говаривать ироничный Игорек, когда напоминал расшалившейся Ритке об истории жен Синей Бороды.
Любопытство толкало Антона вперед, туда, где в голове колонны замерших трамваев, из которых глупо глядели глупые старушки, глупо надеясь на то, что их сегодня еще куда-то повезут и довезут, что-то явно горело, дымило и толпливостью зевак, косвенно обещало поспешавшему Антохе какое-то неординарное зрелище.
И точно.
Горел трамвай.
Горел, как швед под Полтавой.
Электромоторы, что были снизу, под днищем, дымили иссиня-черными хлопьями удушливой изоляции. И уже желто-красные языки лизали борта электрического вагона…
Желто-красные, как на плакате из детства – БЕРЕГИТЕ ЛЕС ОТ ПОЖАРА!
Беспомощная вагоновожатая в оранжевом жилете поверх джинсовой куртки металась вокруг и просила у зевак дать ей позвонить по мобильному телефону.
– Куда уж звонить-то! – отвечали ей. – Теперь уж сами приедут…
И вдруг как толкнуло Антоху.
Номер…
Номер трамвая…
Что за черт?
Или у него уже глюки?
Но черный дым, вырывающийся из-под днища трамвая, уже застил – и стало не видно…
Какой номер?
Что за цифры?
Антон решительными шагами подошел к беспомощно расслабленной в своей растерянности вагоновожатой – в оранжевом жилете…
– Оранжевая мама оранжевым ребя-я-я-я-ятам оранжевую песню оранжево поет…
Антон открыл рот…
И постояв так с открытым ртом, вдруг спросил: – А какой инвентарный номер у вашего вагона?
– Чиго? – переспросила оранжевая.
– Номер вагона какой? – грозно насупив брови, повторил Антоха.
И вдруг услыхал в ответ.
– К матери, небось, в сумасшедшую больницу тебе надо, так ты и иди, и не стой…
Антон аж поперхнулся, остолбенев.
– А не надо было себя проклинать, милок… – с ласковой участливостью сказала оранжевая, – тогда бы и не маялся…
***
Нашатырь…
Ему явно совали нашатырь под нос.
Антон раскрыл глаза.
Он лежал на узенькой коечке в салоне медицинского микроавтобуса "скорой помощи" и медсестра совала ему под нос ватку с нашатырем.
– Что со мной? – спросил Антоха.
– Дыму ты наглотался, лежи, – шикнула на него толстая медсестра, – приехали на пожар, а ты единственный пострадавший, теперь тебя по "скорой" в дежурную везем.
– Не надо меня в дежурную, – резко возразил Антоха, пытаясь встать.
– Да лежи уж, коли к нам попался, – оскалилась медсестрица и легонько ткнула Антона в лоб.
– Да, не надо было себя проклинать, – повторил он, засыпая…
У Игоря тоже была такая привычка – тыкать открытой ладонью в лоб.
Не больно, но слегка унизительно.
Назидательно-покровительствующим манером.
– Вот так-то, Антоха, тумкать надо головой, книжки умные читать, – приговаривал Игорешка.
Когда он тыкал ему в лоб без свидетелей, Антон сносил это с легкостью, и даже рад был, что Игорь неравнодушен к нему, что переживает из-за его, Антошки, необразованности, но, тем не менее, общается с ним, почти на равных общается, разговаривает, делится мыслями.
Но когда Игорь делал тычок в Антохин лоб при Рите… Да еще и приговаривал: де, не знать, кто такой Шинкель (Сноска: Шинкель – архитектор, построивший дворец Сан-Суси в Потсдаме.), это игнорантность (Сноска: Инорантность – от англ. ignorance – невежество непростительного свойства.), мон шер.
Тогда, в такие моменты, Антон был готов Игоря убить.
А Игорь, будто читая эту решимость в Антоновых глазах, кривил губки в своей коронной ироничной улыбочке и пел, подражая какому-то оперному певцу:
– Не убивай меня без ну$жды!
Антоху это так раздражало!
Так раздражало, что он как-то и матери своей пропел на Игорев манер:
– Не убивай меня без ну$жды!
Пропел ей, когда она рассердилась на него за какую-то мелочь, а она тут же и поправила: – Надо петь "не искушай", а ты поешь "не убивай", и это неправильно.
