Он полагал, что Пушкин был не негром, а абиссинцем: "Какую тайную склонность к продолжению определенной линии наблюдаем мы; и даже в именах: Ибрагим, Ицхак (второй) и отец матери Пушкина - Йосеф".
В дни международного собрания Пэн-клуба в Париже (1937) я виделся с ним в последний раз. Он, по вполне понятной причине, в нем не участвовал. Я же участвовал и охотно приму участие в подобных писательских собраниях. Я не из тех, кто, вместо того, чтобы спросить, какова ваша программа, приступает к ближнему, зажав в руке собственную программу, и по ней спрашивает с других. Я врач. Я не прихожу к больному с готовым диагнозом, чтобы выискивая, допытываясь и мудря, доказать всем, что вот она - мной предсказанная болезнь. Я люблю факты, по фактам я делаю заключение о причинах и роде болезни [...]
Бывая в Париже, я обычно навещал Ходасевича у него дома. Но в тот раз я не знал, где он живет. Я пошел в редакцию "Возрождения". Всегда бывало так приятно видеться с ним, слушать его рассказы о литературной жизни, суждения о писателях. Он всегда оживлялся, шутил и без горечи говорил о своих злоключениях. В доме его явно ощущалось материальное неблагополучие, хотя заработок поступал из двух источников. Такова уж она жизнь в изгнании... Мы, как видно, к ней притерпелись.
- Вот и я узнал, что такое правожительство, - однажды сказал он.
Итак, захожу я в редакцию и обращаюсь в первую же инстанцию, в канцелярию. Мне отвечают: "Не знаем".
- Как это так? - спрашиваю. - Писатель, ваш постоянный сотрудник, а вы не знаете?
- Не знаем.
- Но разве отношения между вами не предполагают знание каждой стороной местонахождения другой?
- Как видите. Он не заходит в редакцию уже несколько лет.
- Что же мне делать?
Даме стало ясно, что я не удовлетворен ее объяснением, и она, в свою очередь, задала мне вопрос:
- Вы полагаете, Ходасевич обрадуется встрече с вами?
- Я абсолютно в этом уверен.
- Вы с ним знакомы?
- Да.
- Ну что ж... Зайдите в такое-то кафе, неподалеку отсюда, направо. В этот час, может, и застанете его там.
И в самом деле, я нашел его там за чашечкой кофе.
Я, понятно, не скрывал недоумения, как это в редакции, где он работал не первый год, могли не знать его адреса.
В ответ я услышал такие горькие слова, каких прежде мне никогда не доводилось от него слышать. Я узнал, в каком трагическом положении оказался этот славный человек. Последовал его долгий, обстоятельный рассказ о личном, о жизни русских писателей-эмигрантов во Франции. Нашим писателям нет причины им завидовать. Он поделился со мной и своей сердечной болью. А я понял, как он близок нам, гораздо ближе, чем многие, живущие среди нас из страха перед ситуацией в Европе. И не только изгнание сближало его с еврейством.
Он очень обрадовался, был просто счастлив, когда услышал от меня, что наши писатели, те, что из России, помнят Пушкина, просил слать ему подробные сообщения обо всем, что касается его любимого поэта: краткое содержание статей, описание литературных вечеров. Он не забыл, как работал вместе с Л.Яффе над выпуском "Еврейской Антологии", интересовался, что вообще переведено на иврит, и что — из Пушкина, как переведено, насколько переводчики сумели его понять. Глаза Ходасевича горели. Он спрашивал, что нового в нашей ивритской литературе, есть ли что, стоящее перевода, есть ли истинные писатели. И можно ли как-нибудь съездить в Палестину? Я отвечал, что те, кто уже побывал у нас, остались довольны поездкой. Верилось, будто это и впрямь возможно.
Так завершилась история Якова Брафмана, крещеного еврея, учителя минской духовной семинарии, который "Книгой кагала" причинил когда-то столько зла своим собратьям. Да будет память сына его дочери благословенна!
06.
