— Пойдем! В селе тебя никто не знает, и будем спокойно жить, — говорила она.
— Наташа, дорогая моя! Ну, зачем я буду рисковать своей судьбой? Даю тебе честное слово, что я пройду проверку, получу законные документы, и к тебе. Домой я сразу не поеду; там у меня семьи нет, и кто жив, я не знаю, — говорил я.
— Вот посмотришь — будешь доставать локотки, да будет поздно, — настаивала она.
Наконец, подошла и моя очередь к следователю. Захожу в палатку. Сидит майор по фамилии Лакей. Угостил меня чаем, дал закурить и начал так:
— Твое дело буду вести я. Ничего не скрывай. Ничего не прибавляй. Рассказывай так, как было. Для того чтобы тебя осудить, хватит того, что живым сдался в плен, надел немецкую форму и с оружием выступал против союзников советской армии. Моя задача правдиво описать все твои похождения, а судьбу твою будет решать Новосибирск. Вина твоя есть. Но много вины лежит и на командовании советской армии, допустившем грубые ошибки, которые привели к большому количеству пленных советских солдат, — закончил он.
Следствие шло, кажется, месяц. Наконец, он все завершил, и мы, четверо лейтенантов, должны были ехать в Новосибирск. Я еще раз видел «свою» Наташу, взял ее адрес и попросил ее пожелать мне счастливого пути. Она заплакала, сказав сквозь слезы, что мы больше не увидимся, но все же произнесла:
— Ни пуха, ни пера…
* * *
Везли нас ночью в обыкновенном пассажирском поезде, где нам было забронировано отдельное купе. Сопровождал нас офицер и двое солдат. Ехали мы свободно и спокойно. Конвой мог спать, не боясь, что кто-то сбежит. Как же! Ведь мы едем «получать документы». Прямо с поезда подошли к большому зданию с вывеской «Управление контрразведки Западно-Сибирского военного округа «СМЕРШ».
Что-то сжало мое сердце. Уж больно страшное слово «СМЕРШ», почти что «смерть». Пропало у нас как-то желание получать паспорта. Мы почему-то не смотрели друг на друга. Открылась дверь, и нас ввели в здание. Сменился конвой. На просьбу одного из нас сходить «по легкому» конвоир заорал во всю глотку:
— Сидеть!!! — и при том еще щелкнул затвором автомата.
Ну, вот и все. Приехали… Вышел какой-то чекист, скомандовал:
— Встать!
Провел инструктаж:
— Ходить руки назад, смотреть на носки обуви, перед каждым поворотом останавливаться лицом к стене. А теперь — за мной!
Спустились в подвальное помещение, где были камеры. Открывают первую камеру и вызывают меня. В это время прибегает еще один чекист и кричит на первого, что он не завел нас в «шмоналку». Нас развернули и ввели в какую-то большую комнату. Заставили раздеться догола. Затем перегнали в другую комнату. Пересмотрели вещи и выкинули нам, чтобы одевались. Оделись. Вызывают в отдельную комнату моего друга Ивана Федоровича. Через несколько минут он возвращается, и его сажают в углу отдельно от нас. Он сел и взялся руками за голову. Я долго смотрел на него, хотел мимикой спросить, в чем дело? Но он так и не поднял головы.
Доходит и моя очередь. Захожу. Чекист объявляет, что я арестован. И обвиняюсь я в преступлениях по статье 58-1б Уголовного кодекса Советского Союза. Спрашивает у меня, знаю ли я эту статью? Ну, я слышал про такую в годы сталинских репрессий, когда судили троцкистов, бухаринцев и других. Но помню, что там были пункты 10,11; а это — 1б? Отвечаю, что не знаю. Тогда он дает мне кодекс. Читаю: «статья 58-1а — измена родине, вредительство, антисоветская агитация…», ну, словом, все самые страшные преступления против государства. Караются высшей мерой наказания — расстрелом, а при смягчающих обстоятельствах — заменяются десятью годами лишения свободы. Статья 58-1б: те же преступления, только для военнослужащих караются высшей мерой наказания — расстрелом, без всяких смягчающих обстоятельств. Так вот почему мой друг за голову взялся.
Входит чекист.
— Встать! По одному в затылок — становись! Шагом марш!
И проверяет, как мы усвоили инструктаж (руки за спину, смотреть на носки…) Приводит опять в подвал, открывает первую камеру и вызывает меня:
— Заходи!
Я подошел к двери в камеру, а там полумрак. Стою, рассматриваю порожек. Кто-то сзади как двинет меня ногой в спину, и я лечу в камеру, но падаю на чьи-то подставленные руки. Старожилы этой камеры уже знали этот прием и готовы были поймать нового узника. Осмотрелся, поблагодарил товарищей за спасение меня от падения на бетонированный пол. Начались расспросы: откуда, кто такой, где был, за что посажен и т. д. Ввели меня в курс дела. Оказывается, в камере не могут сидеть двое, чьи фамилии начинаются на одну букву. Вызывают на допрос так: открывается дверь, и охранник вполголоса объявляет букву, к примеру, «Т». Тот, чья фамилия на букву «Т», вскакивает и тоже вполголоса произносит фамилию полностью.
