Как и откуда мог я добыть ему этот ответ?.. Не я один, все мы бродили, как потерянные, в ожидании этого ответа, решавшего нашу участь…
Через сношения с нашими агентами и консулами в разных портах были уже зафрахтованы пароходы, готовые по условной телеграмме выйти в море и доставить нам уголь на указанное рандеву… Надо было только получить из Петербурга хоть какой-нибудь ответ, какое-нибудь определенное приказание… хотя бы сообщение, что в док не пустят, — делайте, что можете. — Мы бы управились!.. (Конечно, при содействии добрых друзей, но ведь они в этом не отказывали!)
Наконец ответ пришел… Такой ответ, какого не ждали не только мы, но даже и местные французы…
За этот проклятый день в моем дневнике записано только:
«22 августа. — Все кончено. — Сегодня в 11 ч. утра получена телеграмма — разоружаться».
Текст телеграммы не внесен в мою записную книжку, но я не только его помню, я, как сейчас, вижу перед собой этот лоскуток бумаги… «Она» была даже не шифрованная… «Она» гласила:
«Генерал-адмирал приказал крейсеру кончить кампанию, спустить флаг и разоружиться по указанию французских властей. Авелан».
Что тут было! — почти бунт…
— Не позволим спускать флага! — Не допустим разоружения! В море! В море! — кричали в кают-компании…
Остановить этот порыв не было возможности. Дав накричаться и отвести душу, я попросил слова.
— Господа! Судьба крейсера решена. Никакие наши протесты не могут отменить приказания, отданного именем генерал-адмирала…
Глухой ропот прервал мою речь…
— Позвольте кончить! Крейсеру приказано разоружиться, но это будет выполнено официально еще через несколько дней, а между тем командиру довольно и получаса, чтобы всех нас списать с крейсера за нарушение дисциплины и критику распоряжений высшего начальства в военное время. Он имеет на это полное право, пока корабль под флагом, и не обязан в своих действиях давать отчета французскому правительству…А раз списан — на все четыре стороны!.. Например — на вторую эскадру…
Командир вполне сочувственно отнесся к моей идее, но, конечно, не согласился отпустить всех желающих, так как нельзя же было оставить крейсер вовсе без офицеров. Я получил разрешение не в счет, а прочие — метали жребий. Судьба решила, что из состава кают-компании уезжали: старший офицер, один лейтенант, три мичмана и два механика; оставались — два лейтенанта (один — за старшего офицера), два мичмана и два механика; доктор и священник не шли в счет — они все равно не могли уехать.
В то же время я телеграфировал адмиралу Рожественскому:
«Крейсер разоружается. В память старой службы прошу разрешения нам прибыть на вторую эскадру. Невыносимо сидеть сложа руки, когда другие дерутся».
Ответ получился благоприятный.
Вскоре же в отелях Сайгона появилась партия etrangers de disrtaction, ожидавших ближайшей оказии, чтобы отбыть в Европу.
«Диана» официально разоружилась, и командир ее вручил генерал-губернатору список офицеров и команды, находящихся на крейсере, удостоверяя, что они не примут более участия в военных действиях. Такое удостоверение (все равно, что сдача на «честное слово») освобождало французские власти от обязанности наблюдать за «интернированными», дабы воспрепятствовать их побегу.
Конечно, нас в этом списке не было.
31 августа отбыла первая партия (трое) знатных иностранцев на товаропассажирском пароходе (Этим не посчастливилось — они опоздали на вторую эскадру.), а 2 сентября на пароходе «Polynesien» общества Messageries Maritimes выехали из Сайгона господа Bernard Christian, ecrivian (начальные буквы были подогнаны на всякий случай к меткам на белье. — В. С), инженер Friedrich Shoeshling и два техника, служившие в Дальнем, — Мейер и Шульц. Эти последние путешествовали даже во втором классе, чтобы не возбудить подозрения основательным знанием одного только русского языка.
