Согласно моему приказанию, отданному еще до боя, задний мостик «Дианы» был назначен местом, куда сносили всех убитых. Здесь их, в ожидании погребения, складывали рядышком на брезенте, прикрывали другим брезентом, а сверху — флагом.
Командир кормового плутонга, получив разрешение — «отдыхать, не уходя от своей части», — нашел это место самым для себя подходящим. К тому же на огромном брезенте лежало в то время всего 7 человек, и, сложив в несколько рядов конец брезента, оставшийся свободным, можно было устроить даже нечто вроде матраца. Такое удобство! — Прямо находка!..
Около 3 ч. ночи скончался один из тяжело раненных. Привычные к своему делу санитары принесли труп на задний мостик и хотели положить рядом с другими, когда частью увидели, частью нащупали во мраке офицерскую тужурку. Решили, что неловко класть офицеров вперемешку с нижними чинами, — надо начальство отодвинуть к флангу. Однако едва лишь они ухватили его за плечи и за ноги, как мнимый покойник, энергично отмахнувшись, быстро приподнялся и сел на своем месте.
Что такое? Тревога?
Никак нет…
Так что ж вы, анафемы, ко мне лезете? Спать не даете, черти полосатые!..
Те сначала было шарахнулись (думали — наваждение), но, услыхав, как начальство бранится, поняли, что «оно» совсем живое.
Так что место надо очистить, ваше высокоблагородие… нового принесли — сейчас кончился…
А… ну, это другое дело… так бы и сказали… — проговорил мичман, отодвинулся, раскинул брезент пошире, присмотрел, чтобы «нового» положили как следует — на спину, со скрещенными на груди руками, — а затем… примостился поудобнее и опять заснул под боком у своего молчаливого соседа…
Мне в эту ночь насчет отдыха не посчастливилось. Зыбь шла едва приметная, а между тем крейсер разматывался 5–7° на сторону. Должно быть, оказывал влияние добавочный груз (вода), который мы несли поверх броневой палубы. Впрочем, не эта чувствительность крейсера к качке вызывала тревогу, державшую меня на ногах, но нечто более серьезное. При каждом размахе вправо давление в затопленных помещениях, имевших непосредственное сообщение с пробоиной, возрастало так резко, словно в тонкую, слабую, нами наскоро подкрепленную палубу наносился снизу могучий удар… Скрипели подпоры; ползли зажимающие их клинья; с зловещим свистом вырывались струи воды из-под подушек, наложенных на швы листов; со щелканьем, похожим на звук пистолетного выстрела, вылетали деревянные пробки, которыми были забиты дыры одиночных сорванных заклепок… Работали не покладая рук — то тут подкрепить, то там подправить…
— Накликал-таки!.. Теперь не пустим!.. На-ко, выкуси!.. Баба старая… Язык распустил!.. — ворчал я на трюмного старшину и, право, сам в данную минуту не решусь сказать: бранил его от души, искренне веря в примету, или, наоборот, старался подбодрить и себя, и других объяснением, что всё это от «сглазу»… Во всяком случае, он чувствовал себя виноватым и, ползая на четвереньках в воде, переливавшейся по палубе (ещё одна маленькая подробность. В броневой палубе не было ни одного клапана для спуска этой воды вниз, к приемникам наших могучих водоотливных средств. Её приходилось откачивать ведрами и брандспойтами…), сокрушенно вздыхал и твердил: «Был грех! Был грех!.. Господьмилостив, — авось не засвежеет»…
Господь был милостив — не только не засвежело, но к рассвету зыбь улеглась.
Я дремал в кресле на верхнем мостике, когда меня разбудили. Было совсем светло, и штиль — мертвый.
Неприятель?..
Нет, нет! — ответил старший штурман, крайне непочтительно тормошивший меня за плечи. — Старший механик сейчас был у командира. Угля не хватит. Идем — Кьяо-Чау, а Кьяо-Чау значит — разоружение…
Дорогой мой, ничего не понимаю… Дайте минутку сообразить… Расскажите толком…
Он рассказал. Произошло (Бог весть, по чьей вине) недоразумение. Механик считал, что экономический ход — это значит — пары в 10 котлах (из 24), а командир полагал, что пары будут держаться во всех котлах, чтобы в любой момент можно было дать полный ход, но только при экономической скорости расход пара (т. е. и расход угля) будет меньше. При таком условии угля не хватало.
