Но чрезвычайно преувеличивает Будберг, когда говорит о монополии казачьего блока, делающей Верховного правителя «пленником» омских комбинаций [ХГѴ, с. 319]. «Сейчас Ив.-Ринов сделался первым лицом в Омске. Адмирал забыл все старое, обворожен рисуемыми ему блестящими перспективами... Желание Ринова теперь закон» [запись Будберга 28 июля]>15.
Во всяком случае, никакой политической «монополии» не было и в эти месяцы. Колчак пошел не по пути, который, можно думать, намечался на упомянутой конференции. В нашем распоряжении еще так мало материалов в некоторых областях, что приходится идти буквально ощупью и быть чрезвычайно осторожным в заключениях. Закулисные разговоры, может быть, мечтания отдельных честолюбивых деятелей опасно выдать за господствующие общественные настроения, а тем более решения.
Вернувшись 31 августа с заседания Совета министров, на котором Верховный правитель высказался против перемены в министерстве и резкого изменения политики, Будберг записал: «Выяснилось, что казачья конференция, делавшаяся в последнее время все наглее и наглее, явилась к адмиралу и предложила ему принять на себя полную диктаторскую власть, подкрепив себя чисто казачьим Правительством и оперевшись преимущественно на казаков» [XV, с. 292]. Запись Пепеляева 29 августа гласит: «Ген. Хорошхин рассказал мне о казачьей конференции. Позиция неопределенна, форм нет». Касаясь заседания Совета министров, Пепеляев пишет: «Правитель изложил сделанное ему заявление казаков. Верно, что ничего определенного». Никаких реальных предложений, очевидно, и не было сделано, и будберговская запись, скорее, лишь передача «разных слухов и версий». Их много ходило уже по городу. Корреспондент Times'a Вильтон поспешил телеграфировать, что «есть надежда избежать переворота».
Мысли о «перевороте», о диктатуре, возможно, роились в голове Иванова-Ринова, когда он 18 августа развивал перед Пепеляевым план «упора Верховного правителя на казачество и деревню», уверяя, что к 1 сентября в его распоряжении будет 18 тыс. штыков и сабель... В эти потаенные планы проникнуть пока не удается. Подчас слишком своеобразно сплетаются в Сибири разные течения. 29 сентября Будберг отмечает, что Иванов-Ринов заигрывает с областниками и кооператорами, несколько неожиданно в «Чехосл. Дн.» упоминается триумвират из Балакшина, Белоруссова и Иванова-Ринова в противовес триумвирату Михайлова—Сукина—Тельберга [«Н. Заря», № 184]. С «блоком» связывает казаков и «тайный агент Джон», рапортующий своему начальству о бывших будто бы беседах на эту тему (23 августа и 2 сентября) между Колчаком и Дитерихсом. Не стоит, конечно, передавать эти фантастические или полуфантастические беседы. Сомнительный осведомитель суммирует в одно разные слухи. Но наличность слухов довольно ярко характеризует политическую обстановку. В этих беседах проскальзывает мысль, что «среди казачества сильное брожение», что надо некоторые требования удовлетворить, что при мобилизации, которая может создать подъем в станицах, возбуждение опасно. Но характерно, что, приписывая адмиралу сознание необходимости «немедленных реформ» и предчувствие приближающейся катастрофы, агент отнюдь не считает Верховного правителя склонным вслепую идти на уступки требованиям казачества, если бы они были заострены в сторону диктатуры.
Была ли это ошибка со стороны «конституционного» диктатора? Диктаторы, опираясь на сплоченные группы, могут легче осуществлять то, что недостижимо для раздробленной общественности. Может быть, диктатура в сибирских условиях могла бы спасти положение? Но в «казачьей» диктатуре было одно отрицательное свойство. Сибирское казачество оказалось слишком тесно связанным с «атаманщиной», с ее самовластным бытом. Эта среда не могла быть реальной поддержкой в деле государственного строительства. Даже казачья конференция в силу своего уклада брала атаманов под свою защиту. Однако с мнением казачьей конференции приходилось считаться — это все-таки была реальная сила, поддерживавшая власть, несмотря на наличие в своей среде «переворотчиков»
