После пары коктейлей мне удалось немного расслабиться. Танцуя со своим достаточно юным дядей, я не заметила, что Йен угрюмо наблюдает за мной из коридора.
После танца я подошла к нему — он держал в руке стакан с «Кровавой Мэри» и резко выплеснул ее мне в лицо. Томатный сок залил все платье. Кристина приготовилась вмешаться и предотвратить ссору, но в этом не было необходимости, так как и моей единственной целью было скрыть случившееся. В общем-то, я прикрыла Йена. Его родственники ушли вскоре после того, как я, переодевшись, вернулась к гостям. Моя мать догадалась, что произошло, но я все отрицала.
Йен пытался вписаться во всеобщее веселье, но танцевал охотнее один, чем со мной. Его скованные, неуклюжие движения и застывшая на лице недовольная гримаса обеспечили ему публику. Пока мои родственники в недоумении переглядывались, я испытывала странную смесь смущения и гордости за его исключительность. Йен снова впал в недовольство, когда понял, что мы не сможем остаться в отдельной комнате на ночь. Этого стоило ожидать, учитывая, что в домике с тремя спальнями находилось несколько десятков гостей, каждый из которых искал, где бы прилечь. На следующий день, забыв о том, что и наши прежние вечеринки в антикварном магазине нельзя было назвать невинными, Йен зачитал мне лекцию о вреде алкоголя и раскритиковал поведение моих тетушек. Моя бабушка вернулась домой, убежденная в том, что Йен был «под наркотиками». Я бы только порадовалась, будь это правдой: можно было бы хоть как-то объяснить его поведение. Уже тогда моя мать, повергнув меня в смятение, предположила, что он страдает раздвоением личности. Наши с Йеном отношения стали чем-то вроде бунта против родителей.
Мы скромно отметили помолвку вместе с Кельвином Бриггсом и Элейн Кинг, съездив в Манчестер на концерт Боуи и Roxy Music. Из экономии или из шалости мы пронесли алкоголь под пальто и ничего не покупали весь вечер. Я жалела, что Хелен и Оливер не были приглашены; сложилось впечатление, будто Йен считает помолвку «беспонтовой».
Его взгляды менялись в зависимости оттого, кто был с ним рядом и что он мог от него получить.
Йен уволился с относительно стабильной работы в «Редких пластинках» и снял место на антикварном рынке Баттер Лейн, за углом музыкального магазина. Это предприятие оказалось неудачным. Не думаю, что он заработал достаточно хотя бы для покрытия аренды. Изначально весь его ассортимент составляли пластинки из личной коллекции. Он закупил что-то только один раз, и хозяева рынка постоянно жаловались: товары Йена, строго говоря, не считались антиквариатом. Я устроилась в городской совет Маклсфилда; в соседнем помещении проводились аукционы. Как-то раз я в обеденный перерыв зашла туда и купила лот граммофонных пластинок в надежде, что они заинтересуют покупателей Йена. Не знаю, удалось ли ему продать хоть одну пластинку. Его коллекция уменьшалась, но он не сделал на этом никаких денег. Даже его заветная «The Man Who Sold the World», на конверте которой был изображен Боуи в женском платье, была выставлена на продажу. Йен радостно рассказал мне, что продал ее какому-то мальчугану, но потом выяснилось, что он отдал ее Хелен Аткинсон Вуд. Он продолжал поддерживать отношения с некоторыми из старых друзей, хотя запрещал мне общаться с моими, включая мальчика, с которым я с тринадцати лет переписывалась.
В какой-то момент Йен не смог больше оплачивать аренду и стал искать работу. Он обратился в управление гражданских служащих и получил должность в Министерстве обороны, в Чидл Хьюлм. Перед тем как приступить к работе, он съездил в Манчестер к тетушке Нелл, и она помогла ему обновить гардероб и подстричься в более подходящем, строгом стиле. Они сделали несколько моментальных снимков в фотоавтомате: оба выглядели счастливыми. Йен, посмеиваясь, рассказал, как тетушка обрадовалась его новой работе, но предупредила, что среди госслужащих могут попадаться гомосексуалисты.
После нескольких месяцев работы в Министерстве обороны ему предложили место в комиссии по трудоустройству в Манчестере, на Пикадилли Гарденс, что было гораздо ближе к дому.
