Навязанная артельщина висела над тяжёлой головой такой отточенной размахайной сталью. Кузнец ощущал её блеск и разгневанную нависшую мощь.
Неожиданно явился рассыльный — тонкогубый, красноухий малый. Рот настежь, кривая оскальная улыбка на немытой рожице.
— Никодым, дык тебя в конторь зовут.
Оглядел широким раскидом хитреньких глаз кузню, попытался гайку стырить.
— Положи на место, она без резьбы.
— Дык на грузло пойдёт, — невозмутимо отчеканил парнишонок, ковыряя грязным пальнем в приплюснутой ноздре.
Деревенского полудурка наградили прилипчивой кличкой Оскал. Щерился часто, выставляя напоказ кривые зубёнки.
— Дык, пойдёшь в конторь?
— Не успели колхоз сгоношить — конторой обзавелись, — отворчался Никодим. — Скажи преду — придёт, мол, кузнец вечером. Сейчас работой завален.
Второй раз послали за упрямцем. Рассыльный принёс записку, нацарапанную на берёсте химическим карандашом. После того, как недоумок высморкался в серую бумажную записку, ему стали царапать артельные писульки на клочках берёсты. Попробовал Оскал выжать мокреть из носа — ноздрю расцарапал.
Прочитал насупленный кузнец ультимат — берестинку в огонь швырнул. Обрадованный горн за два жевка слопал белую пищу.
После обеда заявился Сам. Остановился у проёма двери, поманил кузнечных дел мастера пальцем, согнутым в вопрос. Проорал, заглушая цокающий говор молотка:
— Выходь! Разговор есть.
Невозмутимо доковав зуб бороны, Никодим бросил его в кадушку. Мутная вода отозвалась злым шипением.
Однодеревенец Селиверстов не подавал руки новоиспеченному артельному верховоду Пару лет назад в листобойную пору прихватил Никодим неказистого мужичонку у слопца, поставленного на брусничнике. Вытащил глухаря, принялся вновь настораживать ловушку. Уличённый в краже, стал заикасто оправдываться: «Соббирался теббе глухаря отнесли… ррыси достался бы…».
Чутьё добычливого охотника никогда не подводило. Шел и сквозь таёжную дебрину видел краснобрового красавца под тяжёлым бревном. Он-то не опоздает, не даст обхитрить рыси. Верил Никодим коренным охотникам-остякам: не раз уличали хитреца, выпадающего из штанов, в таёжном крохоборстве. Учили по-свойски: в бражном хмелю голой задницей на муравейник садили, держали за плечи потрошителя ловушек.
Вот кто нынче приказы пишет, в конторь вызывает.
Кузнец перешагнул порожек, плечистой фигурой весь дверной проём затмил. От такого росляка свет белый поубавился.
— Н-ну! — встав в начальственную позу, просипел Сам.
— Сани гну.
— Как с властью разговариваешь?!
— Кто власть — ты? Пуп от хохота развяжется.
— Душком единоличника всю деревню окурил.
— Мой душок артельную вонь не перешибёт.
— За такие словечки прижмём тебе хвостище. У меня в органах свояк служит. Шепну ему — кузнице рукой помашешь.
— Не кукарекай! И в органах жрать хотят, к деревне на прокорм набиваются. Был недавно в Колпашино. Сытые-холёные служаки у комендатуры шныряют. У каждого ремень через пузень.
— Не минуешь обчего хозяйства. Сам позабочусь.
— Земле и то не всё равно, под чей плуг ложиться. Человеку надо долго мозговать, под чьей властью в борозду переть… Не клони к артельщине — ничего не выйдет.
— Тебя горн пережёг.
— Закалил меня горн. Наковальня силушку влила.
— Супротив социлизма плывёшь. Против энтого напора никто не устоит.
— Выдержу. Неуставную артель организую. Посмотрим — чей труд слаще будет.
— Ту пустошь, что распахал три года назад, под колхозную пашню берём. Правление «за».
Лошадиная дрожь прокатилась по телу Никодима. Полыхнул взглядом.
— Кого защищал в гражданскую войну?! Оказалось — бандитскую власть на престол возводил… Поздно прозрел…
Намотав на тощий рыжий ус сказанное, Евграф пустил в ход другой колодный козырь:
— Покос твой заберём. Нам масштабы лугов нужны. Хватит юзгаться на клочках.
— Зря не прибил тебя у слопца. Тогда чужой глухарятинкой хотел поживиться. Сейчас пашни да покосы к рукам прибираешь.
— Недоказуемо про птицу — глухаря.
— Все знают, какая ты птица. Не коренной нарымчанин — пришлый. Иначе уважал бы законы сибирских поселенцев. Твой отец конокрадом был. За страшную пакостливость оглоблей учен.
