Запомнить было нетрудно: от подъемника шел широкий сводчатый тоннель со стенами, выкрашенными серой краской. Его пересекали поперечные коридоры — узкие и темноватые.
Степан насчитал четыре перекрестка, пока не открылась тяжелая металлическая дверь.
Носилки внесли в лабораторию, поставили на пол. Степан сразу закрыл глаза. В последний момент он успел заметить шкафы с блестящими приборами, машины, сосуды с разноцветными жидкостями. Все казалось неестественным, странным, но страх исчез.
Степану очень хотелось еще раз посмотреть в угол: ему показалось, что там стоит радиоприемник. Но в этот момент над носилками кто-то склонился, и мальчик затаил дыхание. Несколько минут в комнате было тихо, потом чуть слышно скрипнула дверь.
— Прочь! Прочь! Не смейте сюда входить! Вы слышите?! старый профессор кричал, задыхаясь от злости. — Я не хочу вас видеть!..
Степан открыл глаза. У двери стоял Валленброт. Он что-то говорил — тихо и злобно, но старик его не слушал и продолжал кричать.
— Прочь! Прочь! Прочь!
Грохнула дверь. Старик повернул ключ и в изнеможении прислонился к стене. Он тяжело дышал, вытирая лоб большим платком, затем подошел к столику и, наполнив стакан, стал жадно пить, стуча зубами о стекло. Он казался беспомощным и жалким, но Степан не хотел ему прощать. Во взгляде мальчика было столько презрения и ненависти, что профессор понял: его, Макса Брауна, обвиняют в предательстве. Старик посмотрел на Степана почти с ненавистью.
— Да, мальчишка, я предатель!.. Я предатель!.. Из-за того, что я спас тебя, я, возможно, погублю многих людей… Из-за тебя я унижался перед ослом и фашистом.
Он кричал, судорожно потрясая кулаками, но потом смолк, устало опустился в кресло и тихо сказал:
— Нет, мальчик, тебя не убьют. Я уговорил директора. Ты будешь служителем лаборатории, моим помощником. Но… — профессор отвел взгляд, — нас с тобой не выпустят отсюда до конца войны, а я вынужден работать над смертоносными микробами. И если я буду работать плохо — тебя…
Он не договорил, но Степан понял его.
…И потянулись длинные, скучные, однообразные дни.
Ни дня, ни ночи — постоянный яркий утомляющий свет, сухой воздух с каким-то металлическим запахом.
Степан задыхался в этом каземате. Хотя бы одно окно, пусть с решеткой, но чтобы через него можно было видеть небо, ощутить дуновение ветра, поймать капельку дождя или снежинку!..
Но не было снега. Не было ветра. Не было работы. Не было жизни.
Была лаборатория — огромная неуютная комната с множеством непонятных приборов, которые следовало ежедневно протирать чистой тряпкой. Был профессор, который по десять часов кряду сидел за столом, что-то размешивал, взбалтывал, кипятил, переливал из посудины в посудину. Иногда он просил Степана подержать какую-нибудь трубку или нагреть воды, и это казалось целым событием. Были книги в красивых кожаных переплетах, но с неинтересными рисунками и не по-русски написанные.
Степан чувствовал, что долго так не сможет выдержать. То ему хотелось биться головой о стену, кричать, звать на помощь, то им овладевала надежда, он строил фантастические планы побега, искал оружие, тщательно изучал стены и пол.
Профессор постоянно запирал дверь. Спал он очень чутко и однажды поймал Степана в тот момент, когда мальчик вытаскивал ключ из кармана одежды, сложенной у изголовья. Старик не ругал Степана. Он лишь объяснил, что выходить в коридор нельзя — убьют. Да и делать там, в сущности, нечего: везде стоит охрана. Степан молча отошел и лег на свой матрац.
Когда через некоторое время профессор проснулся вновь, он увидел, что мальчик сидит у стола, склонив голову на руки, и плечи его вздрагивают. У Макса Брауна запершило в горле. Ему было жаль малыша, но что он мог поделать?
Профессор видел, как мальчик тает на глазах. Он знал, что это не болезнь, это хуже — тоска. Мальчик подолгу сидел, подперев голову кулачками, — маленький, угнетенный, похожий на больную притихшую птицу, — и о чем-то думал. Иногда он оживал на короткое время. Профессор заметил, что у мальчика всегда начинали блестеть глаза, когда его взгляд падал в угол, на радиоприемник. Но приемник был испорчен. Надеяться получить новый Макс Браун уже не мог: он утратил все свои жалкие привилегии.
