Степан вспомнил даже о листке орешника, который положил в карман, чтобы показать профессору. Листок был цел — маленький, увядший, но для людей, которые много-месяцев не видели солнца, не дышали чистым воздухом, этот листок был самым убедительным доказательством.
Степана заставляли рассказывать еще и еще, пока сам он, придумывая новые детали, почти поверил в свою выдумку.
Рассказывая, он чувствовал невыносимую боль в голове и во всем теле, но еще больнее было от сознания, что, может быть, напрасно взбудоражил людей, заставил поверить себе. Особенно стыдно ему было перед Екатериной Васильевной. Она трогательно ухаживала за ним: подстелила свое пальто — единственное, что у нее осталось, и, тихо поглаживая его волосы, говорила:
— Спи! Отдохни. Ты весь избит.
Но Степан не уснул. Выждав, пока замолк шепот людей, взволнованных возможностью близкого освобождения, он приподнялся на локте и едва слышно прошептал Екатерине Васильевне на ухо:
— Простите меня… я… я все врал.
Екатерина Васильевна ничего не спросила, только глаза ее наполнились тоской, а уголки губ горестно опустились. Она вмиг как-то постарела, — только теперь Степан заметил, что у нее на висках серебрится седина. Покачав головой, она так же тихо ответила:
— Я это чувствовала. Но листок… — она вздохнула. — Факту трудно не верить. Я очень обрадовалась! Ведь у меня есть дочка. Я знаю, я верю, что она жива…
Екатерина Васильевна бережно вынула из кармана фотографию, тщательно завернутую в плотную бумагу.
— Вот посмотри: это было давно, сейчас ей уже шесть лет.
Маленькая девочка с лентой в легких, пышных волосах, прижавшись к красивой женщине, испуганно смотрела с картона. У женщины взгляд был задорный и лукавый.
Степан перевел глаза с фотографии на Екатерину Васильевну. Она горько улыбнулась.
— Не похожа? Ничего не поделаешь.
Прикрыв ладонью глаза, Екатерина Васильевна долго сидела молча, поглаживая фотографию, потом попросила Степана:
— Расскажи о себе.
Степан рассказал все.
Она слушала молча, только складка на переносице становилась все более глубокой. Но, услышав о зверствах в подземном городе, о «работе» фашистских врачей над «экспериментальным материалом», женщина не выдержала.
— Ах, звери! Ах, гады! Каким судом надо судить этих мерзавцев? Какие страшные кары нужно изобрести, чтобы каждый из этих палачей сполна получил за все муки, причиненные людям?! Нет и не будет им пощады!
Она рывком повернулась к Степану, схватила его за руку.
— Надо выжить, Степан! Надо выжить, чтобы потом рассказать всему миру о зверствах фашистов. Это волки, кровожадные волки, волки-людоеды!.. Надо выжить, чтобы стереть их с лица земли, очистить мир!
Уже второй раз в этом подземелье Степан слышал слово «волк-людоед»: так назвал и профессор Браун своего бывшего ученика Валленброта, но при этом он дрожал от страха, чувствуя собственное бессилие, обреченность.
Совсем по-иному прозвучали эти слова в устах женщины, действительно обреченной на смерть. В них не было страха только ненависть. Женщина не говорила о гибели, — она звала к жизни и мести.
Это был настоящий, мужественный советский человек, которому можно довериться во всем. И Степан рассказал об антивирусе.
Екатерина Васильевна выслушала его, затем спросила:
— Ампула у тебя?
— Да, — ответил Степан. — Она всегда со мной.
— Хорошо. Никому не отдавай эту ампулу. Только нашим. Фашисты умеют все, даже средства борьбы за жизнь, использовать для убийства.
Но Степану незачем было напоминать об этом. Прерывающимся шепотом, указывая на спящих, он сказал Екатерине Васильевне:
— На них… — он смутился, — то есть, на нас, будут испытывать вирус «Д». Я разобью ампулу и дам каждому выпить капельку. Тогда нам не будут страшны никакие вирусы. Можно спасти всех.
Екатерина Васильевна, не ответив, задумалась. Кто знает, о чем она думала? На ее лице сменялись чувства грусти, боли, волнения…
Наконец она подняла голову, и сказала строго, почти жестко:
— Антивирус нас не спасет. Все равно нас убьют рано или поздно, если мы не отстоим своих жизней.
Она решительно встала, подошла к человеку, лежавшему невдалеке, и разбудила его.
