Заревели дизели, наливаясь мощью. Катера заложили разворот и, стремительно набирая скорость, пошли на сближение. Пенные буруны вздыбились и широко разлетелись чуть позади острых форштевней…
Похоже, именно на них и среагировали на кораблях конвоя. Над едва различимыми на фоне тёмного берега бортами заметались орудийные вспышки, и поперёк курса шнельботов выросли не слишком высокие, но многочисленные пенные снопы разрывов снарядов.
Катера пошли «змейкой», отчаянно кренясь с каждым поворотом; осколки и пули просекали корпуса и рикошетили по броне. С восьми кабельтовых выпустили торпеды и тут же заложили разворот «все вдруг».
Спустя полторы минуты, выпутавшись из гущи близких разрывов, поняли: все пять торпед прошли мимо. Ни одного разрыва. Ещё четыре минуты — и стало ясно: не нашли даже случайную цель и опустились на дно, выработав запас хода. Шнельботы развернулись и снова легли на боевой курс. А русские тем временем поменяли ордер: два «охотника» выдвинулись навстречу атакующим и открыли отчаянный огонь. Ответили им комендоры «S-27» и «S-72», «связали боем», а катер Тёнигеса промчался на полном ходу, обойдя их по дуге, и почти на встречном курсе выпустил последнюю свою торпеду в транспорт.
Мощный взрыв стал сигналом для всех катеров на выход из боя. Не прошло и пяти минут, как, разорвав дистанцию, они на малом ходу отошли ещё на две мили мористее, а потом, разглядев-таки, что транспорт, подсвеченный прожекторами кораблей эскорта, ушёл под воду, направились на базу.
Из радиоперехвата установили, что потоплен был санитарный транспорт «Белосток», с ним на дно ушло почти полтысячи раненых. Ещё 157 человек подобрали тральщик и «морские охотники», — те самые, которые Шнейдер-Пангс принял за эсминцы и сторожевики…
1943 г. Туапсе. Новое в обращении с А. Новиком
Сумрачным коридором бывших складов «Пряхинъ и сыновья» старший лейтенант шёл в виде куда как более божеском, чем можно было ожидать от узника. Как-никак не на гарнизонной гауптвахте, а том самом Смерше НКВД, внутреннем, то есть бериевском, уже успевшем заработать репутацию предбанника ада, «чистилища», находился.
Хоть никого, отметим справедливости ради, ни к тюремному заключению, ни, тем более, к расстрелу сами по себе органы Смерш не приговаривали. Приговоры выносил с их подачи военный трибунал или Особое совещание НКВД. Но всё равно. Запросто могли проволочь старшего лейтенанта А.В. Новика босыми ступнями по половицам, обвисшим на руках дюжих сержантов, в одних исподних портках, вполне возможно, что и мокрых, красно-синим, да ещё харкающим кровью. А так — ничего, молодец огурцом, даже при погонах — не сорвали. Вот только рыжеватая гимнастёрка выпущена из галифе и мотню надо поддерживать руками — ничего такого, на чём в камере вздёрнуться можно, «не положено».
Странно только, что вместо начищенных до антрацитового блеска сапог топает старший лейтенант по половицам бывших складов легкомысленными домашними тапочками. Да ещё, вместо выбитых зубов и затёкшего глаза, — этаких едва ли не обязательных печатей на титульной странице «дела», открытого в производство на «ст. л-та Новика А.В.», — всего-навсего облизывает Новик А.В. нижнюю губу, разбитую почти случайно, можно сказать, от неожиданности. И это всё не потому, что матёрые вертухаи НКВД — таинственные Смершевцы, если они фигуряют в пивной или на танцах в портовом клубе, и костоломы при ближайшем рассмотрении, — такие уж сердечные ребята. Скорее, опытные. А опыт подсказывал им, что если накануне разметал задержанный Новик полувзвод «тыловиков» — войск НКВД по охране тыла, — то и с ними, простыми вертухаями, вряд ли станет церемониться.
— И, кстати сказать, напрасно… — Подполковник Трофим Кравченко (тот самый, которого командир его, полковник Г.В. Овчаров, устойчиво именовал «мамелюком» — не за верную ли службу против «бывших своих»?) пережевал мундштук папиросы из одного угла сухих губ в другой. Затем, скрипя дерматином, «восстал» из чёрного провала дивана, не вынимая рук из карманов галифе. — Напрасно так ерепенишься, старшой.
