«Видно, с молоком матери… хрен там, с уксусом! — впитал вражина ненависть ко всему русскому, читай, советскому…» — сводило щёточку «наркомовских» усов у комиссара. Потому и топтался Овсянников на досках вышки «НП» за сутулой спиной в чёрной флотской шинели. Потому и косился на красный кружок на бреннеровском рукаве, кружок с торпедкой посредине; а ниже — не набор годовых уголков, а один золотой, с двумя кантами и звёздочкой! Вон сколько уже таится с ножом в руке за спиной у советской власти, больше десяти лет выслуги… И ведь дождался же?! Пришли его кровные родственнички ! Вон, уже в Перекоп стучатся танками Манштейна.
«Следовательно… — полагал особист, поднимая к глазам полевой бинокль. — Вот-вот выглянет его звериная сущность предателя…»
И она и впрямь выглянула в точке запуска. Да так выглянула, что счастью своему, глазам своим не поверил комиссар госбезопасности.
С правого полубака «изделие» плюхнуло в воду, как многопудовая майская форель, и обещанными зигзагами порскнула под водой, словно тень в подполье, к видневшейся в отдалении мишени. Порскнуло скрытно, проворно и почти бесследно, как та же рыба; но, всё-таки, следить за ним можно было — НП и сам по себе порядочно возвышался, и на высотке располагался: местность, окружавшая бухту, была холмистая.
Все и следили. Заводская свита начальства — в стереотрубу, расставившую «улиткины рожки» под навесом смотровой площадки. Инженер Бреннер, «само собой», в немецкий монокуляр Цейса. И комиссар госбезопасности в «честный» полевой бинокль «ЛОМО». И даже без всякой оптики таращились с рыжих, после жаркого лета, холмов те из рабочих и техников секретного участка, кого, надо понимать, преступно провёл через оцепление главный инженер. И все увидели, как, чуть морща серое шинельное сукно осеннего моря, «Вьюн» достиг дощатой мишени, весьма достоверно симулирующей шум корабельных двигателей и весьма приблизительно символизирующей вражеский дредноут: можно сказать, ткнулся в него, и…
Ничего не произошло. Трехсоткилограммовая боевая часть промолчала. Бесследный «Вьюн» вырвался на свободу и ушёл куда-то вдаль. Канул в воду.
Опережая события, отметим: канул так, что после его не нашли ни «торпедоловка», ни контрольная водолазная группа.
Впрочем, при его запасе хода и его, хода то есть, непрямолинейной особенности, это как-то и не особо удивительно. А на долгие и тщательные поиски времени не хватило.
Конечно, надо непременно сказать, что не совсем удачные и даже совсем неудачные испытания новых торпед случались у всех, кто эти торпеды производил. Американцы — так, вообще, после первых провальных повторные испытания не производили (торпеда-то у них 14‑й модели стоила аж десять тысяч долларов, в ценах 1939 года, разве можно такую дорогую впустую гонять?), и почти три года кряду пытались топить японцев «изделиями», из которых попадала в цель и срабатывала только каждая двенадцатая. Но у них там демократия и военно-промышленный комплекс, а у нас… У нас же щёточка усов комиссара 3‑го ранга ГБ Овсянникова самодовольно дрогнула. И прежде чем застывший инженер Бреннер опустил цейссовский монокуляр, Овсянников наконец-таки произнёс фразу, которую мечтал произнести уже очень давно, а после 22 июня — особенно:
— Пройдёмте, гражданин Бреннер.
Именно так, позорно утраченный для советского общества «гражданин», а не его жизнерадостный «товарищ».
Правда, сразу же на съедение в гарнизонный Особый отдел (уже тыла фронта) П.Г. Бреннера не отдали. Проводилось служебное расследование в присутствии представителя отдела боевого обеспечения флота, — то есть расследование особо тщательное. Но как только выяснилось (на третий день), что сразу по возвращении монитора «Синоп» в заводской порт пропал небезызвестный, да что там, почти легендарный «специалист минно-торпедных средств» Лёвка Хмуров, тот самый воентехник, который рылся накануне, чуть ли не во время испытательных стрельб, в сверхсекретной начинке «Вьюна», и пропал так же бесследно, как «Вьюн»… то заговор для военного прокурора стал очевиден, как 58‑я статья Уголовного кодекса.
