Вечером того дня, укладываясь спать в обнимку с топором и стараясь не поворачиваться на отбитый левый бок, Хейзит все явственней понимал, что не оказался в объятиях Квалу лишь по необъяснимой случайности. Рогатый всадник мог бы одним махом рассечь его от плеча до чресл, как то делали со вставшими на пути их жестокого отступления другие лентоносные конники, вмиг вооружившись кривыми палашами, до сих пор остававшимися пристегнутыми к надушенным седлам и оттого незаметными постороннему глазу. Железные молнии взлетали над головами зазевавшихся виггеров, разя без промаха, со свистом, и уносились прочь в красных брызгах снега. Яробор просто-напросто пожалел его. Сбил с ног крутым боком коня и, не оглядываясь, гикая и улюлюкая, умчался следом за своими.
В пылу битвы Хейзиту казалось, что подоспевшая подмога расправилась если не со всеми нападавшими, то с большинством. Каково же было его искреннее удивление, когда, отдышавшись, он обнаружил, что чужеземцев полегло всего трое. Не чета доброму десятку доблестных вабонов, оставшихся лежать под потеплевшим к полудню солнцем. Те же, кто уцелел в отчаянной рубке, были ранены, одни не смертельно, как он, другие — гораздо серьезнее. Еще двое, дровосек и землекоп, испустили дух, когда их пытались донести в укрытие шатров. У дровосека был расколот череп, а землекоп тихо истек кровью, лишившись правой руки почти до самого плеча. Хейзит видел происходящее лишь краем глаза, потому что вместе с Гийсом, поплатившимся несколькими довольно сильными, хотя и не смертельными порезами рук да здоровенной шишкой на голове, возился с ногой бедняги Исли. Сейчас, в темноте нахлынувшей ночи, ему совершенно не хотелось снова вспоминать, как они разрезали почти до колена кожу, выворачивали на дрожащей от напряжения икре розовое мясо и обыкновенным гвоздодером с криками и руганью вытаскивали обломившееся острие лезвия. Как прижигали и заматывали тряпками рану, а потом приводили в чувство лишившегося сознания Исли.
Чудом уцелевший Брук, с разбитой губой, потерявший уйму зубов, теперь по-стариковски злобно шамкая, настаивал на том, что необходимо все здесь бросить и отступить под защиту замка, поскольку ну не могли сюда просто так прийти семь каких-то храбрецов, которых он, разумеется, назвал не храбрецами, а ублюдками и тварями, и, значит, теперь в любой момент жди, что сбежавшие вернутся с нешуточным подкреплением. А у них вон сколько народу полегло, да и на тех, кто остался, полагаться не приходится. Вон они валяются и стонут. Какие из них, тэвил, вояки?! Слезы одни! Разве можно было их отпускать? Он-то делом был занят ратным, зубы вон в жертву последние приносил, а они куда все смотрели? На него мало кто обращал внимание. А те, кто обращал, например, Хейзит, не соглашались. Нет, в замок, разумеется, нужно ехать, причем незамедлительно, но лишь затем, чтобы засветло вернуться с новой подмогой. Карьер, почти готовую мастерскую и уже вовсю возводимую большую печь нельзя же вот просто взять и оставить каким-то уродам с ленточками да рогами. Тем более что уроды уродами, а драться умеют будь здоров — потом обратно ничего не отобьешь, если до этого дойдет. Не бросать строительство надо, а спешить достраивать, укреплять и оборонять. Так что сам Хейзит никуда отсюда не двинется, хоть режьте. Резать его никто не стал, а пришедший неизвестно откуда и непонятно как держащийся на ногах Конрой с привязанной к телу левой рукой и отсеченным, но уже не кровоточащим левым ухом неожиданно поддержал его и заметил, что в замке пока понятия не имеют о том, что тут у них случилось. Поскольку подкрепление пришло в ответ на рассказ всего лишь об обнаруженных чужих следах. С ним согласился Гийс, и Бруку после коротких и невнятных пререканий пришлось покориться. Гийс даже нашел в себе силы пошутить и шепнуть на ухо Хейзиту, что, мол, воеводы без зубов не бывает. Решено было послать, как ни странно, Исли и еще одного гончара, которому Ниеракт отдал свою подводу, чтобы на двух повозках перевезти хотя бы особенно тяжело раненных.
Провожая Исли, подсаживая его в телегу и помогая поудобнее устроить распухшую после операции ногу, выпрямленную и на всякий случай привязанную к палке, чтобы лишний раз не гнуть, Хейзит держался спокойно и нарочито бодро, чтобы постанывающий от боли приятель ни в коем случае не думал о скором возвращении, а по приезде оставался дома и сколько надо, столько и занимался собой.
