Торговцы плотью - страница 7

Она потянулась ко мне. Мы поцеловались. Губы у нее были мягкими и нежными.

— Хорошо, конечный срок — следующее Рождество. Обещаешь?

— Обещаю. Разве я тебя когда обманывал?

— Кто знает… Но пока я об этом не знаю, меня это не беспокоит.

Уже у двери я засунул руку под фланелевый халат и погладил мягкую, нежную грудь. Она закрыла глаза и ослабевшим голосом пробормотала:

— Питер…

— Когда закончится потоп?

— К субботе.

— В воскресенье я получаю деньги, мы отправимся куда-нибудь поужинать, а потом вернемся сюда и устроим оргию. Кстати, а можно ли устроить полноценную оргию вдвоем?

По дороге домой — снова позволил себе такси — я размышлял над актерской судьбой. Писатель может написать роман, и это все равно будет роман, даже если его никто не опубликует. Художник может выплеснуть свою ярость и свои фантазии на полотно, а потом изрезать его ножом. Поэт может написать лучший в мире сонет и спустить его в унитаз. Но актеру для того, чтобы быть актером, нужна публика.

Так, может, мои отношения с Дженни Толливер — впрочем, как и со всеми моими друзьями — основывались на потребности в аудитории, а не на любви и понимании?

Я наклонился к перегородке водителя и голосом мультяшного морячка Попейя произнес:

— Я есть то, что я есть.

— Как скажешь, приятель, — добродушно ответил водитель.

Как и большинство безработных актеров, в рождественский сезон я нанимался на временную работу. По четвергам и субботам с десяти утра до восьми вечера работал продавцом в роскошном мужском бутике на Восточной Пятьдесят седьмой улице. Бутик носил гордое наименование «Королевские длани». («Где находятся „Королевские длани“?» — «Да на заднице королевы, ты, болван!»)

Эта деятельность повергала меня в депрессию, как я понимал, в основном, потому, что я торговал шикарными вещами, которые сам позволить себе не мог: бумажниками из мягкой натуральной кожи, замшевыми жилетами с жемчужными пуговицами, шелковыми шейными платками.

И спереть я их тоже не мог, потому что менеджер здесь был на редкость бдительным.

Чтобы хоть как-то выдержать, я разыгрывал перед покупателями сценки: то изображал из себя педика-эстета, то педантичного лондонского клерка, то туповатого эмигранта, а то и беглого русского балетного танцора.

Покупатели были заинтригованы, а я выживал за счет того, что был не собой.

В тот четверг я вызвался пораньше сходить на обед. Накинув на плечи свое знававшее лучшие дни твидовое пальто — вроде крылатки, — я, повинуясь внезапному импульсу, двинулся на север, в сторону Мэдисон-авеню.

День был серым и гадким, в воздухе пахло дымом и гарью.

Бутик «Баркарола» находился в середине квартала между Шестьдесят седьмой и Шестьдесят восьмой улицами. Когда-то импозантный особняк был варварски переделан в четырехэтажный магазин, здесь торговали дорогими дамскими пальто, костюмами, платьями, спортивной одеждой, аксессуарами и драгоценностями — в основном из Милана и Рима. В таких местечках, как «Баркарола», не бывает распродаж и скидок.

Востроглазый страж дозволил мне войти, и я принялся фланировать по первому этажу, надеясь, наверное, встретить таинственную М. Т. Впрочем, в этом я и сам не был уверен, просто изображал нерешительного покупателя — хотя решительно с первого же взгляда стало ясно, что рождественский подарок для Дженни Толливер от «Баркаролы» мне не по карману.

И вдруг со всей очевидностью понял, что деньги, которые я зарабатывал за десятичасовой день за прилавком, не идут ни в какое сравнение с тем, что заплатила мне Марта за «нормальный здоровый трах»: весьма отрезвляющее сравнение.

Я вышел из магазина и некоторое время глазел на витрину. Типично нью-йоркский дизайн: конфетти, серпантин, жестяные трубы — и два роскошных вечерних платья, черное и белое, украшенные боа из перьев, две пары длинных мягких перчаток… Даже пластиковые манекены, на которых эти платья были надеты, взирали на меня свысока.

Я перешел на другую сторону улицы и принялся разглядывать шикарных, ухоженных дам с Ист-Сайда, плавно втекающих и вытекающих из дверей «Баркаролы».

У всех у них, что молодых, что старых, была одна общая черта: горделивая осанка, которую даровали только большие деньги. Я взирал на них с завистью и благоговением: вот они, доллары, во всей их красе.