Анаграмматический слой затекста в этом пушкинском отрывке содержит и диагноз-прогноз «ум умер», и карточные термины: «тус» (туз), «масть», и секрет высокого искусства, внутри привычного для автора ландшафта: «ими мирит ритм Мойка»: оно «аставит непакой и низ».
Но, увы: «Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место. Тройка, семёрка, туз – скоро заслонили в воображении Германна образ мёртвой старухи» (Код 4,2).
Про роковой проигрыш и помещение Германна в обуховскую больницу будет рассказано уже в «обычных» отрывках: про игрока Пушкин-игрок выговорился.
А мы углядели (с помощью анаграммы) еще одну тему «Пиковой дамы»: искусство как альтернатива роковой игре. Они оба живут в 3 семантическом поле: конкуренты?
«Но дружбы нет и той меж нами. / Все предрассудки истребя, / Мы почитаем всех нулями, / А единицами – себя. / Мы все глядим в Наполеоны; / Двуногих тварей миллионы / Для нас орудие одно; / Нам чувство дико и смешно» (А. Пушкин «Евгений Онегин»).
Код тут 1+4,2 – функция поля в среднем регистре («отбор из наличного») оказывается извращена: отбор-то давно совершен – Я, как единица пред нулями, больше всех. Всегда.
И текст проваливается в нижний регистр.
* * *
Рассмотрим, как представлен концепт рассказа «Сон смешного человека» Ф. Достоевского (что там захотел подчеркнуть автор). О ком он больше будет говорить – о герое, или, тайно, о себе?
Отмечено, подчеркиванием, не то, что над героем смеялись (или ему казалось, что смеялись), а впадением им в депрессию: «Мало-помалу я убедился, что и никогда ничего не будет. Тогда я вдруг перестал сердиться на людей и почти стал не примечать их» (код 1+4,2). Кризис у героя; куда он его заведет?
«Но ведь если я убью себя, например, через два часа, то что мне девочка и какое мне тогда дело и до стыда, и до всего на свете? Я обращаюсь в нуль, в нуль абсолютный» (код 1+4,2). Вот он, настоящий самоуничтожитель, «выбраковщик» себя – и заодно, по ходу, Вселенной. Попав в идеальный мир, на счастливую планету, герой знакомится с другим опытом человеческого сосуществования – не травмирующим.
Впрочем, для нашего героя он как раз травмирующий, острый: «Порою я спрашивал себя в удивлении: как могли они, все время, не оскорбить такого как я и ни разу не возбудить в таком как я чувство ревности и зависти?».
И разрушает идиллию: не может он в ней существовать – непривычно, странно как-то, почти подозрительно. Неустойчиво, хрупко, непредсказуемо: в любой момент рванет. Страшно же! Лучше сделать это самому… Тогда предсказуемо, управляемо, привычно: старый развращенный мир. Соблазны в душе, мнимые потери, зависть и одиночество.
Это и вылилось в очередную новую идею – растление: эксперимент. «В образе "смешного человека" эта амбивалентность в соответствии с духом мениппеи обнажена и подчеркнута. <…> Это – характерное для жанра мениппеи моральное экспериментирование, не менее характерное и для творчества Достоевского» [Бахтин Проблемы].
Жители Рая сами решают жить во зле? Про Стокгольмский синдром Достоевский не слышал, но предугадал. (Но из испоганенного Рая несутся благословения не ото всех: кому-то оскверненный мир не мил?)
Кольцевой рассказ: чтобы найти ответ, надо перечитать. Но есть ли у автора ответ? Не верит ли он порой сам, что герой в конце исправился? Я, человек XXI века, уже не очень верю. Проделал эксперимент – и, на первый взгляд, удачно подтвердил свою точку зрения на бытие: морали нет, мира нет. Отомстил – не тем.
Но потом, после сна, уверовал, что норма – нравственность, а не ее искажения; и пошел проповедовать: ставить на место и чужие мозги. Искреннее движение высшего Я? Есть же высший мир, он там побывал!
Два вида бреда, идее-фикс последовательно: а) что ничего не было и не будет – поэтому люди и не важны; б) что он пророк идеального мира.
И то, что он этот идеальный мир осквернил и уничтожил (в статусе идеального) как-то прошло мимо его сознания – провал (в бездну?). Бред – провал – новый бред.
А код 1–4,2 средне-высшего регистра: сам тут верит!
