— Ни дать ни взять — она.
— Это она, мистер, — сказал я, — моя бабушка.
Он рассмеялся и взъерошил мне волосы, отчего я не пришел в восторг. У нас дома такие проявления чувств не приняты.
— Стало быть, твоя бабушка из Уиттона? Я сказал, что да.
— Тогда ты совсем молодец, — сказал он убежденно. — Бери карамельку.
— Я бы лучше пересел на ваше место, — ляпнул я.
— Да ради бога! А я еще не решался попросить тебя поменяться местами! Солнце донимает.
Мы поменялись с ним местами, и у меня в руке, словно сам собою, оказался кулек с леденцами. Тут и бабушка вышла из задумчивости.
— Что происходит? Он в самом деле вам не мешает?
— Не волнуйтесь из-за парнишки, миссис. Он сидел, глядя прямо перед собой.
— Он говорит, вы из Уиттона?
— Вот язык-то без костей! А я видел, что ей приятно.
— Вы что, тоже из Уиттона?
— Ты мало изменилась, Маргарет, — сказал он вместо ответа.
— Откуда вы знаете, как меня зовут?
— Я не забыл твой голос. Как только ты заговорила, я тебя сразу узнал, а тут еще малец сказал, что ты из Уиттона, — вот все и сошлось.
Впервые с нового места он заглянул ей в лицо.
— Славно тебя опять увидеть. Сколько времени-то прошло? Она опустила голову.
— В следующую выставку будет сорок лет, — продолжал он. — Сорок лет набежало.
Дважды повторенные «сорок лет» запали мне в голову. Какое огромное время, четыре моих жизни, четверо таких, как я, десять раз проснутся в рождественское утро, из манежа переползут в младшую школу; это четырежды десять больше сочинений, выступлений на утренниках в воскресной школе, беготни, карабканий и прыжков в «зеркале»;[13] это четырежды десять больше порушенных птичьих и осиных гнезд, накинутых на колышек колец, запуленных «чижей» и синяков после чехарды; это столько проорать на темных улицах «Джек почистил пулемет», столько собрать ежевики, столько колядок пропеть, столько раз съехать по отлогим белым склонам на заду и на санках, что подумать обо всем этом — голова закружится. Поставишь ногу, а где опустить другую — не знаешь, потому что под ногами пропасть, в которую без числа валятся дни и месяцы: ведь все надо помножить на десять, а потом еще на четыре. Из этой арифметики меня вывел бабушкин голос:
— Это ты, что ли, Чарли?
Тот кивнул.
— Как тебя угораздило попасть к нам в попутчики? — не очень радушно спросила она.
— Жизнь занятные штуки выкидывает. Я когда ушел из деревни, то устроился на железную дорогу, а теперь меня сюда перебросили. Я старший ремонтник, — добавил он, помолчав.
— Куда это годится, — сказала бабушка, — чтобы в твои годы сниматься с насиженного места. Хорошо, хоть дети, наверно, уже взрослые.
— Я одинокий, — сказал он. — Как перст.
— Что, и никогда не женился?
— Не женился. А мне, знаешь, нравится снимать квартиры. Когда в молодости поскитаешься досыта, то научишься радоваться простой еде и чистой постели. Избегая ее взгляда, он повернулся ко мне.
— Какой же он у тебя глазастый! Когда твои закроются, и за тебя на белый свет поглядит.
— Он из внуков старший, — сказала она. — У меня пять дочерей.
— И ни одна, уверен, не сравнится с матерью.
— Выдумывай! — сказала бабушка.
Гордясь комплиментом, старик откинулся к стенке, и я смог увидеть, как краска заливает бабушке лицо и шею.
— Не прижился, стало быть, в Уиттоне? — спросила она.
— Стало быть, не прижился! — воскликнул старик. — Совсем развязался, слышать ни про что не мог — вожжи эти, вилы, навоз, турнепс. Помнишь, как мы пололи турнепс в пойме?.. От холода рук не чуяли.
— Я смерть не любила эти участки в пойме, — сказала бабушка. — Меня и сейчас, только увижу поле с турнепсом, в дрожь кидает.
— Верно, зато какое потом счастье — согреться. Сухая одежа, стол накрыт, кипит чайник, ребятки бегают по дому. Ради этого стоит жить.
— Смешно, что ты это вспомнил, — сказала бабушка. — Отец всегда ворчал, что ты неправильно разводишь огонь.
— Сорок лет… — раздумчиво протянул старик. — Ты была в белом платье и в шляпе с цветами… Я тебя искал после соревнований, а ты точно сквозь землю провалилась. Помню, весь луг обегал. Тебя и след простыл. Всю ночь проходил у твоего дома, а твои хоть бы слово сказали…
