Он сердито думал о том, как неправ его друг священник, считая его холодным человеком, когда вся его жизнь — в любви к маленькой Мэри Руа. Правда, он признавал, что больше он никого не любит.
Священник утверждал, что нельзя любить женщину и не полюбить ночь, и звезды, и воздух, которым она дышит, и солнце, согревающее ее волосы. Нельзя любить девочку и не полюбить полевые цветы, которые она приносит с прогулки, и дворнягу или кота, которых она таскает на руках, и даже ситец, из которого сшит ее передник. Нельзя любить море и не любить горы; нельзя любить летние дни и не любить дождь; нельзя любить птиц и не любить рыб; нельзя любить людей — всех или немногих — и не полюбить зверей полевых и зверей лесных; нельзя любить зверей и не полюбить траву, деревья, кусты, цветы, вереск и мох.
И уже не так возвышенно, запросто, как бы мимоходом, священник прибавлял, что не может понять, как же это любят хоть что-нибудь на свете, не любя Бога. Ветеринар, конечно, сердито фыркал на него и говорил, что лучше уж ему вещать в поэтическом стиле.
В четверть одиннадцатого, объехав фермы, доктор Макдьюи подкатил к заднему крыльцу своей больницы, кинул Вилли сумку, коротко сообщил, где что было, вымыл руки, слушая ассистента, надел чистый халат и вышел в приемную, сердито выпятив бороду.
Он увидел местных жителей в темных косынках, платьях, плащах, комбинезонах и нарядных курортников, в том числе — роскошную даму с печальным шпицем на руках. Вид их, как всегда, разозлил его. Он все ненавидел — и этих людей, и этих зверей, и свое дело.
Однако он внимательно окинул их взглядом и с удивлением обнаружил, что с самого края, на кончике стула сидит его дочь Мэри Руа.
От злости он побагровел. Ей было запрещено и заглядывать в больницу. Хватит с него одной беды. Сердито всматриваясь в нее, он понял, что на ее плече лежит не коса, а кошка, которую она обнимает, прижавшись подбородком к ее темени, как любящая мать. Тут Вилли зашептал ему на ухо:
— Томасина наша расхворалась. Не может ходить. Мэри Руа вас дожидается.
— Вы знаете не хуже меня, — сказал Макдьюи, — что я ее сюда не пускаю. Что ж, если пришла, пусть ждет очереди.
И он пригласил в кабинет миссис Кэхни, как вдруг на улице послышался шум и дверь широко распахнулась.
В приемную вошли толпой какие-то дети и тетки, вытирающие руки о фартуки, и мужчины, а завершали процессию преподобный Энгус Педди под руку со слепым Таммасом Моффатом, продававшем обычно на углу карандаши и сапожные шнурки, и сам мистер Макквори. Констебль нес залитую кровью собаку по имени Брюс, которую купили Таммасу Энгусовы прихожане.
— Переехали ее, сэр, — сказал Макквори.
— Она еще жива, — тревожно подхватил Педди. — Попробуй ее спасти!
— Где мой Брюс? — твердил Таммас. — Где он? Он убит? Что мне делать? Что со мной будет?!
Энгус Педди взял его за руку.
— Успокойся, Таммас, собака твоя жива, мы у доктора Макдьюи.
— Мистер Макдьюи? — запричитал слепой. — Мистер Макдьюи? Мы у вас?
— Несите ее в кабинет, — приказал Макдьюи, и Вилли взял собаку у констебля. Врач взглянул на нее и сердито поморщился.
— Это вы, мистер Макдьюи? — повторил слепой и вдруг, протянув руку, произнес: — Спасите мои глаза.
Слова эти вошли в сердце Макдьюи и повернулись там, словно нож. Они напомнили ему, что он впустую прожил сорок с лишним лет. Он отдал бы еще сорок, только бы спасать, лечить, любить людей, а не собирать, как Шалтай-болтая, собаку из осколков.
Энгус Педди понял, что с ним. Ему еще в школе Эндрю рассказывал, как хочет стать великим хирургом. Ему одному в университете довелось видеть, как он плакал, когда отец приказал ему стать ветеринаром.
— Таммас хочет сказать… — начал священник, но врач остановил его:
— Я знаю, что он хочет сказать. Собаки почти нет, незачем бы ей мучиться. Но я спасу его глаза. — И он обернулся к очереди: — Идите, идите отсюда. Завтра придете. Я занят.
Все ушли по одному, унося своих питомцев. Ветеринар сказал священнику:
— И ты иди, незачем тебе ждать. И Таммаса уведи. Я вам сообщу… — И вошел в операционную, закрыв за собой дверь.
Уходя, Педди заметил притулившуюся в углу Мэри Руа и подошел к ней.
