Вспомнилась ему отцова шутка. Вскоре после свадьбы он, подмигнув Пушкарю на Палагу, гулявшую в саду, сказал:
— Хороша, а?
— Днём — ничего! — отозвался Пушкарь.
— А ночью — того лучше! — снова подмигивая, молвил отец. — Ночью, положим, все бабы лучше. — И громогласно, сипло захохотал.
Матвею захотелось узнать, почему бабы лучше ночью, и он спросил солдата.
— Бабы-то? — ухмыляясь, ответил Пушкарь. — Они, братец мой, очень другие по ночам! — Но, сморщившись, плюнул и уже серьёзно пояснил: — Ведьмов много между ними! В трубу летают — слыхал?
— Труба — узкая, — нерешительно заметил Матвей.
— Ну, — ничего! У бабы кости мягки. А тебе однако рано про это знать! — строго закончил он.
— Ишь, откуда он подглядывает за девушками-то! — вдруг услыхал Матвей сзади себя голос Палаги. Положив руки свои на плечи ему, она, усмехаясь, спросила: — Которая больше нравится?
— Никоторая! — ответил он, боясь пошевелиться.
В нём зажглось истомное желание обнять Палагу, говорить ей какие-то хорошие, сердечные слова. Выглянув в окно, женщина сказала:
— А вон Натанька Тиунова, хорошая какая! Бабёночка молодая, вольная, — муж-от у неё четыре года тому назад в Воргород ушёл да так и пропал без вести. Ты гляди-ка: пятнадцати годов девчушечку замуж выдали за вдового, всё равно как под жёрнов сунули…
Он слушал молча, избегая её взгляда, боясь, как бы она не догадалась, что он видел её наготу.
Но, несмотря на волнение, он ясно слышал, что сегодня Палага говорит так же нехотя и скучно, как, бывало, иногда говорил отец. Сидя с нею за чаем, он заметил, что она жуёт румяные сочни без аппетита, лицо её бледно и глаза тупы и мутны.
— Нездоровится тебе? — спросил он.
— Нет, — так, чего-то снулая…
Оглянувшись на дверь, она заговорила, быстро и тихо:
— Ой, как боялась я эти дни! Тогда, за ужином-то, — покажись мне, что Савка этот всё знает про меня. Господи! Да и тебя забоялась вдруг. Спаси тебя Христос, Мотя, что смолчал ты! Уж я тебя утешу, погоди ужо…
Улыбнувшись, она подмигнула ему, но и слова и улыбка её показались юноше пустыми, нарочными.
— Ничего мне не надо! — молвил он, краснея.
— Как не надо, милый? Я ведь знаю, какие сны снятся в твои-то годы.
— Не говори про это! — попросил Матвей, опустив голову.
— Ну, не буду, не буду! — снова усмехнувшись, обещала она. Но, помолчав, сказала просто и спокойно: — Мне бы твой грешок выгоден был: ты про меня кое-что знаешь, а я про тебя, и — квиты!
И раньше, чем Матвей успел сказать что-либо в ответ ей, она, всхлипывая и захлёбываясь слезами, начала шептать, точно старуха молитву:
— Глаз завести всю ночь до утра не могла, всё думала — куда пошёл? Человек немолодой, бок у него ножиком пропорот, два ребра сломаны — показывал. Жил здесь — без обиды, тихо. Никого на свете нет у него, — куда идёт? Ох, Мотя, — виновата я перед батюшкой твоим, виновата! Ну, голубь же ты мой тихий, так стыдно молодой женщине со старым мужиком жить, так нехорошо всё это, и такая тоска, — сказать нельзя! Разумный мой, — я глупее тебя, а дам тебе советец верный: коли увидишь, не любит тебя жена, — отпусти её лучше! Отпусти…
И, вскинув руками, она беспомощно поникла.
— Эх, кабы ты постарше был!
— Я всё понимаю! — сказал Матвей, легонько стукнув по столу рукой.
— Где уж! Всего-то и поп не поймёт. Ты бы вот что понял: ведь и Сазан не молоденький, да человек он особенный! Вот, хорошо твой батюшка про старину сказывает, а когда Сазан — так уж как райские сады видишь!
— Разве он умел говорить? — недоверчиво спросил Матвей.
— Тем меня и взял! — горячо ответила женщина, и плечи у неё зарумянились. — Он так умел сказывать, что слушаешь, и — времени счёту нет! Выйду, бывало, к нему за баню, под берёзы, обнимет он меня, как малого ребёнка, и начнёт: про города, про людей разных, про себя — не знаю, как бог меня спасал, вовремя уходила я к батюшке-то сонному! Уж он сам, бывало, гонит, — иди, пора! Я ведь ничего не знаю, нигде не бывала: Балымеры да Окуров, десять вёрст дороги раз пяток прошла, только и всего! Ведь только и живёшь, когда сон видишь да сказки слушаешь. Кабы у меня дитё было! Да — на сорной-то земле не взойти пшенице…
