Его жёлтые щёки надулись, и ненужная бородка встала ежом.
— Вот, вчера ходил самоубивца смотреть…
— Это который в земстве служил?
— Его. Лежит мёртвый человек, а лицо эдакое довольное, будто говорит мне: я, брат, помер и- очень это приятно! Ей-богу, как будто бы умнейшее дело сделал!
— Пьянствовал он…
Дворник отступил на шаг в сторону, кинул картуз на голову и суховато сказал:
— Едва ли от радости…
— Да-а, — отозвался Кожемякин.
— Однако хочется попраздновать, один раз живёшь. Так уж я пойду где веселее, извините за беспокойство!
— Твоё дело. Куда же ты?
Алексей оглянулся, подумал.
— Да хотел в Воргород идти и в актёры наняться, ну — как у меня грыжа, а там требуется должностью кричать много, то Евгенья Петровна говорит — не возьмут меня…
— Когда она это говорила?
— Вчерась.
— Ходишь к ней разве? — тихо спросил Кожемякин.
— Как же! Неупустительно, как могу, они человек аграмаднейшего ума, и слышать речь их всегда праздник…
— Верно, — невольно сказал Матвей. — Ну, что ж! Значит — прощай, брат!
— Покорнейше благодарю! — сказал Алексей, тряхнув протянутую руку хозяина.
«Один раз живёшь, — думал Кожемякин, расхаживая по саду. — И всё прощаешься. Как мало-мальски интересен человек, так сейчас уходит куда-то. Экой город несчастный!»
Он на секунду закрыл глаза и со злой отчётливостью видел своё жилище — наизусть знал в нём все щели заборов, сучья в половицах, трещины в стенах, высоту каждого дерева в саду и все новые ветки, выросшие этим летом. Казалось, что и число волос в бороде Шакира известно ему; и знает он всё, что может сказать каждый рабочий на заводе.
Раньше он знал и все свои думы, было их немного, и были они случайны, бессвязны, — тихо придут и печально уйдут, ничего не требуя, не возмущая душу, а словно приласкав её усыпляющей лаской. Теперь же тех дум нет, и едва ли воротятся они; новых — много и все прочно связаны, одна влечёт за собой другую, и от каждой во все стороны беспокойно расходятся лучи.
«Пойду к ней и скажу — спутала ты мне душу непоправимо…»
В воскресенье вечером он стоял у крыльца чистенького домика казначея и не знал — как войти: через парадную дверь в комнаты или двором, на кухню?
Он часто видал Матушкина в казначействе, это был барин строгий, бритый, со злыми губами, говорил он кратко, резко и смотрел на людей прямым, осуждающим взглядом.
«Заорёт ещё, если с парадного войти», — тоскуя, соображал Кожемякин.
В саду, за забором, утыканным длинными гвоздями, был слышен волнующий сердце голос Бори — хотелось перелезть через забор и отдать себя покровительству бойкого мальчика.
Он присел на корточки и, найдя щель в заборе, стал негромко звать Бориса, но — щёлкнула щеколда калитки, и на улицу выглянула сама Евгения Петровна; Кожемякин выпрямился, снял картуз и наклонил голову.
— Здравствуйте! — слышал он приветливый голос, и горячая рука крепко схватила его руку. — Вы что же так долго не приходили?
«Разве ничего не случилось?» — хотел спросить он.
— Я видела из окна, как вы подошли к дому. Идёмте в сад, познакомлю с хозяйкой, вы знаете — у неё совсем ноги отнялись!
— У меня тоже! — пробормотал он. — Думал — не решусь войти…
Знакомая улыбка скользнула по лицу женщины.
— Казначея боитесь? Он уехал в отпуск, надолго. Борис, смотри, кто пришёл!
Из кустов выскочил Боря, победно взвизгнул и вцепился в гостя, как репей.
— Что же ты, брат, забыл уж меня? — глухо спрашивал Кожемякин, боясь, что сейчас заплачет.
— Вовсе нет, дядя Мотя, честное слово!
— Более двух недель прошло, а ты…
— Одиннадцать дней, — поправила Евгения Петровна.
«Считала!» — радостно подумал он.
— Очень некогда, — кричал Боря.
Мелькнула белая голова Вани Хряпова.
— Это пришёл канатчик…
— Здравствуйте, здравствуйте! — махая испачканными в земле ручками, кричала кудрявая Люба.
— Вот Варвара Дмитриевна…
В большом плетёном кресле полулежала странно маленькая фигурка женщины и, протягивая детскую руку, отдалённым голосом говорила:
— Очень рада, очень…
— Подожди, тётя Варя! — деловито сказал Борис, — сначала мы ему покажем…
— Исчезни, Борька…
Отгоняя сына, Евгения Петровна скрылась с ним за кустами — Кожемякину показалось, что она сделала это нарочно, он вздохнул.
