Город взмок, распух и словно таял, всюду лениво текли ручьи, захлебнувшаяся земля не могла более поглощать влагу и, вся в заплатах луж, в серых нарывах пузырей, стала подобна грязному телу старухи нищей.
Солнце точно погасло, свет его расплылся по земле серой, жидкой мутью, и трудно было понять, какой час дня проходит над пустыми улицами города, молча утопавшими в грязи. Но порою — час и два — в синевато-сером небе жалобно блестело холодное бесформенное пятно, — старухи называли его «солнышком покойничков».
Матвей Кожемякин сидел у окна, скучно глядя, как в саду дождь сбивает с деревьев последние листья; падая, они судорожно прыгают на холодной чешуе ручья.
Вошёл Шакир и сказал, оскалив зубы:
— Барыня с мальчикой кухням сыдит, мокрый оба вся.
— Кто такая? — удивлённо спросил Матвей.
— Не знай. Три день квартирам искал — нет его!
— Где тут квартиры!
Шакир передвинул тюбетейку со лба на затылок, потрогал пальцем концы усов и предложил:
— Давай ей чердак, пустой он, куда его? Мальчика бульно весёлый!
— Ну, что ж, давай, — не думая, согласился хозяин. — Годится ли для жилья-то?
— Сам увидит!..
— Никогда на нём не жили.
— Возьмём руб! — сказал татарин и, подмигнув, ушёл.
Мысли Матвея, маленькие, полуживые и робкие, всегда сопровождались какими-то тенями: являлась мысль и влекла за собою нечто, лениво отрицавшее её. Он привык к этому и никогда не знал, на чём остановится в медленном ходе дум, словно чужих ему, скользивших над поверхностью чего-то плотного и неподвижного, что молча отрицало всю его жизнь. Он слышал, как над его головою топали, возились, и соображал:
«Постоялка, — словно болезнь, неожиданно. Коли молодая — сплетни, конечно, пойдут. Мальчонка кричать будет, камнями лукаться и стёкла побьёт… К чему это?»
Снова явился Шакир, весело сказав:
— Сдал за руб!
— Только скажи — тихо жили бы, хозяин, мол, шуму не любит…
— Они — смирны! — уверенно воскликнул татарин и тихонько усмехнулся, а Кожемякин подумал:
«Чего он веселится?»
На другой день, за утренним чаем, Наталья, улыбаясь, сказала:
— Ой, Матвей Савельич, и чудна стоялка-то, уж вот чудна!
Шакир, вскинув голову, дробно засмеялся, его лицо покрылось добрыми мелкими морщинками, он наклонился к хозяину и, играя пальцами перед своим носом, выговорил, захлёбываясь смехом:
— Зубу щёткам чистил!
— Ну-у? — изумлённо и не веря протянул Матвей.
— А ей-богу! — торопливо воскликнула Наталья. — С мелом, — мел у неё в баночке!
— Болят зубы-то, может? — заинтересовался хозяин.
— Не-е, не жалилась…
И, улыбаясь во всю ширину откормленного, плутоватого лица, Наталья скороговоркой продолжала:
— Видать — дальняя она и обычая особого, великатная такая, всё — пожалуйста, да всё на вы! Принесла я воды ведро — благодарит — благодарю-де вас, я-де сама бы изъяла, не беспокойтесь вдругорядь, пожалуйста!
— Красивая? — задумчиво осведомился Кожемякин.
— Ничего будто. Плечики-те кругленькие, да и грудь ровно бы у девушки. Из лица сурьёзная, а усмешка — приятная, ласковенькая.
— Молодая, значит…
— По сыночку судя — годов двадцати пяти, а может, и осьми. Откуда бы такая?
Вздохнув, Наталья добавила:
— Жалостная. А именья всего-на-все — две корзинки да сундучок кожаный, с медными бляшками.
В окно торкался ветер, брызгая дождём, на дворе плачевно булькала вода, стекая в кадки под капелью; Шакир, довольно улыбаясь, громко схлёбывал чай, сладкий голос Натальи пел какие-то необычные слова — Кожемякин оглядывался вокруг, чувствуя непонятное беспокойство.
— Бог с ней! — сказал он, опустив глаза. — Пускай живёт, лишь бы тихо. А мальчонко что?
— Ласковенькой: вошла я, а он мылом намазан, кричит — здравствуйте, как вас зовут? Право!
— Ну, коли они ласковы, и мы с ними ласковы будем! — заявил хозяин, с добрым чувством в груди.
Шакир утвердительно кивнул головой, а Наталья, словно устыдившись чего-то, проговорила:
— Вот только зубы-то, — больно смешно! Сунула в рот щёточку костяную и елозит и елозит по зубам-то, — как щёку не прободёт?
После обеда в небе явились светло-синие пятна, отражаясь в устоявшейся воде луж на дворе. И вот — перед самой большой лужей сидит на корточках вихрастый остроносый мальчик, гоняя прутом чурку по воде, и что-то кричит, а вода морщится, будто смеясь в лицо ему.
