Суетилась строгая окуровская полиция, заставляя горбатого Самсона собирать осколки костей; картузник едва держался на ногах с похмелья, вставал на четвереньки, поднимая горб к небу, складывал кости в лукошко и после каждого куска помахивал рукой в воздухе, точно он пальцы себе ожёг.
— Это кто же? — испуганно спрашивали друг друга окуровцы.
— Господи, да пожарный же!
— Ещё у Николы пел!
— Известное лицо.
— Да ведь головы-то нету, ну, и…
Люди с Торговой площади солидно говорили:
— Мастеровой народ — он уж всегда как-нибудь…
— Разве он мастеровой?
— Ну, пожарный, всё равно!
— Мастеровой совсем другое дело! Он в праздник эдак не решится. Он — по вторникам.
— Верно. В понедельник-то он ещё пьёт.
— И потом, мастеровые — они больше вешаются.
Большинство молчало, пристально глядя на землю, обрызганную кровью и мозгом, в широкую спину трупа и в лицо беседовавших людей. Казалось, что некоторые усиленно стараются навсегда запомнить все черты смерти и все речи, вызванные ею.
Кто-то озабоченно и боязливо спросил:
— Где же его закопают?
— Где подобные закопаны? Там и его.
— Я потому, что как он на клиросе пел…
— Пение не оправдывает…
Маленький старичок Хряпов говорил:
— На моём веку семнадцатая душа эдак-то гибнет.
И перечислял по пальцам удавленников, опойц, замёрзших и утонувших пьяниц.
А Базунов, стоя без шапки и встряхивая седыми кудрями, громко говорил, точно псалтырь читал:
— Егда же несть в сердце человеческом страха божия — и человека не бе, но скот бесполезный попирает землю!
Был август, на ветле блестело много жёлтых листьев, два из них, узенькие и острые, легли на спину Ключарева. Над городом давно поднялось солнце, но здесь, в сыром углу огорода, земля была покрыта седыми каплями росы и чёрной, холодной тенью сарая.
— Айда-ко домой! — сказал Пушкарь, толкнув Матвея плечом.
Пошли. Улица зыбко качалась под ногами, пёстрые дома как будто подпрыгивали и приседали, в окнах блестели гримасы испуга, недоумения и лицемерной кротости. В светлой, чуткой тишине утра тревожно звучал укоризненный голос Шакира:
— Оттова, что выдумала русска…
— Много ты понимаешь, — ворчал Пушкарь.
— Моя — понимаит. Мине — жалка. Ну, зачем нарочна выдумыват разные слова-та? Самы страшны слова, какой есть, — ай-яй, нехоруша дела! Сам боится, другой всё пугаит…
— Молчи!
— Зачем молчить? — упрямо и ласково говорил татарин. — Оттова русска скучна живёт — выдумыват! Работа мала. Нарочно выбираит ваша русска, котора дума тяжела-та! Работа не любит он никакой…
— Отстань, бес…
С неделю времени Матвей не выходил из дома, чувствуя себя оглушённым, как будто этот выстрел раздался в его груди, встряхнув в ней всё тревожное и неясное, что почти сложилось там в равнодушие человека, побеждённого жизнью без битвы с нею. Впечатления механически, силою тяжести своей, слагались в душе помимо воли в прочную и вязкую массу, вызывая печальное ощущение бессилия, — в ней легко и быстро гасла каждая мысль, которая пыталась что-то оспорить, чем-то помешать этому процессу поглощения человека жизнью, страшной своим однообразием, нищетою своих желаний и намерений, — нудной и горестной окуровской жизнью.
Чтобы разорвать прочные петли безысходной скуки, которая сначала раздражает человека, будя в нём зверя, потом, тихонько умертвив душу его, превращает в тупого скота, чтобы не задохнуться в тугих сетях города Окурова, потребно непрерывное напряжение всей силы духа, необходима устойчивая вера в человеческий разум. Но её даёт только причащение к великой жизни мира, и нужно, чтобы, как звёзды в небе, человеку всегда были ясно видимы огни всех надежд и желаний, неугасимо пылающие на земле.
Из Окурова не видно таких огней.
…Медленно и скучно прошла зима. Весною Кожемякина снова ударило горе. Раз прибежала Наталья, тревожно крича:
— Иди-ка, Матвей Савельич, чего-то Пушкарёв притомился у нас!
Солдат сидел в двери амбара на большом клубке отшлихтованного каната и, упираясь руками в полотнище плевал на землю кровью, приговаривая:
— Хм-на! Как будто того, — Матвей… проштрафился я… н-на… в грудях чего-то, что ли…
Рабочие, стоя сзади него, лениво попрекали:
