— Милостивый государь, — воскликнула, нахмуря брови, возмущенная г-жа дез Обель. — Я не позволю вам…
Но она тут же осеклась, сообразив, что вряд ли это подходящий момент для того, чтобы проявлять слишком большую требовательность в смысле уважения.
Ангел невозмутимо продолжал:
— Я задался целью исследовать основания веры. Сначала я занялся памятниками иудейства и перечел все древнееврейские тексты.
— Вы знаете еврейский язык? — воскликнул Морис.
— Это мой родной язык. В раю мы долгое время говорили только на этом языке.
— Ах, вы еврей? Я, впрочем, должен был догадаться об этом по вашей бестактности.
Ангел, пропустив это замечание мимо ушей, продолжал своим мелодичным голосом:
— Я изучал древние памятники Востока, Греции, Рима. Я поглощал богословие, философию, физику, геологию, естествознание. Я познал, я стал мыслить и потерял веру.
— Как — вы не верите в бога?
— Я верю в него, поскольку самое мое бытие связано с его бытием, и если бы не было его, то и я обратился бы в ничто. Я верю в него так же, как силены и менады верили в Диониса, и по тем же причинам. Я верю в бога иудеев и христиан, но я отрицаю, что он сотворил мир. Он всего-навсего привел в относительный порядок некоторую незначительную его часть, и все, до чего он коснулся, носит на себе печать его грубого и недальновидного ума. Не думаю, чтобы он был вечен и бесконечен, ибо нелепо представить себе существо, которое не ограничено ни во времени, ни в пространстве. Я считаю его недалеким, весьма недалеким. Не верю я также и в то, что он единый бог; он очень долгое время и сам в это не верил. Он раньше был политеистом, а потом его гордыня и лесть его обожателей сделали из него монотеиста. В мыслях его мало последовательности; и он вовсе не так могуществен, как это думают. Словом, это скорей суетный и невежественный демиург[50], а не бог. Те, кто, подобно мне, познал его истинную природу, называют его Иалдаваоф.
— Как вы сказали?
— Иалдаваоф.
— А что это такое — Иалдаваоф?
— Я уже вам сказал, это демиург, которому вы в вашем ослеплении поклоняетесь как единому богу.
— Вы с ума сошли! Не советовал бы вам болтать такую чепуху перед аббатом Патуйлем.
— Я не надеюсь, милый Морис, рассеять густой мрак, окутывающий ваш разум. Но знайте, что я буду бороться с Иалдаваофом и у меня есть надежда победить его.
— Поверьте, это вам не удастся.
— Люцифер поколебал его престол, и одно время исход борьбы был неизвестен,
— Как вас зовут?
— Абдиилом среди ангелов и святых, Аркадием среди людей.
— Ну так вот, мой бедный Аркадий, мне жаль, что вы сбились с правильного пути. Но признайтесь, что вы просто смеетесь над нами. Уж куда ни шло, я мог бы допустить, что вы покинули небо ради женщины. Любовь заставляет нас делать ужаснейшие глупости, но я никогда не поверю, что вы, созерцавший бога лицом к лицу, нашли потом истину в книжном хламе старого Сарьетта. Нет, в этом вы никак и никогда меня не убедите.
— Мой милый Морис, Люцифер пребывал лицом к лицу с богом и все же отказался служить ему. Что же касается той истины, которую мы находим в книгах, то эта истина позволяет нам в иных случаях увидеть, каким Сущее не может быть, но никогда не открывает нам, каково оно есть на самом деле. И этой жалкой маленькой истины было достаточно, чтобы доказать мне, что тот, в кого я слепо верил, не достоин веры и что люди и ангелы были обмануты ложью Иалдаваофа.
— Никакого Иалдаваофа нет. Есть бог. Послушайте, Аркадий, ну сделайте над собой небольшое усилие, откажитесь от вашего бреда, от всяких богохульств, развоплотитесь, станьте опять чистым духом и возвращайтесь к вашим обязанностям ангела-хранителя. Вернитесь на путь долга. Я вам прощаю, но чтобы я вас больше не видел.
— Мне бы хотелось сделать вам приятное, Морис. Я чувствую к вам какую-то нежность, ибо сердце мое слабо, но отныне моя судьба влечет меня к существам, способным мыслить и действовать.
— Господин Аркадий, — оказала г-жа дез Обель, — уйдите, пожалуйста. Мне ужасно неловко, что я в рубашке перед двумя мужчинами. Поверьте, я к этому не привыкла.
