В 40-х годах прошлого века слезы восторга были явлением заурядным. Но лицемерия тут не было; Белинский жил яркими, но короткими вспышками восторга, как и негодования. И Достоевский принял от знаменитого критика лавры, как справедливую награду: он восторженно поверил в себя и в подлинность лавров.
Роман имел успех. Автора затаскали по кружкам и салонам. Это льстило безвестному офицеру, и он потерял самообладание: писал на горячую голову, днями и ночами, и Белинский уже не восторгался.
Достоевского раздражали насмешки и шаржи, он нервил, возмущался, спешил и… смешил. Успех сошел на нет. От будоражной жизни и литературных неудач стали определяться приступы эпилепсии, «падучей». Древние называли этот недуг «священным»: за одну-две секунды до беспамятства, больной, в начинающемся припадке, созерцал «бездну бездн» и «небеса небес».
Этим недугом Достоевский наделил своего «идиота», князя Мышкина. В романе князь подробно описывает это состояние, называя его созерцанием на миг «мировой гармонии». Эти припадки порождали в Достоевском невыносимую тоску и чувство гибели, как бы расплату за миг созерцания «мировой гармонии»: «хоть бы в сумасшедший дом поступить!» – писал он.
Вопросы социальные явно проступали в романе «Бедные люди», что и восхитило Белинского: впервые в русской литературе ставился вопрос о страдании «маленьких людей», о неправде жизни. Для Достоевского это было началом его служения, его «голгофы».
* * *
В 1847 г., 26-ти лет от роду, он посещал политический кружок идеалиста-революционера Петрашевского. Это «детство русского социализма», утопических мечтаний и… заря будущего пожара; подлинных революционеров-разрушителей Достоевский еще увидит, в Швейцарии, в жутком лице «миро-разрушителя» Бакунина, породившего в нем образ безумного Шигалева, – роман «Бесы».
Из петрашевской «идиллии» ничего практического не вышло для будущего переустройства жизни, но для Достоевского тут начало его трагической судьбы: в апреле 1847 г. его арестовали за чтение в кружке и по салонам известного письма Белинского к Гоголю и продержали в одиночном заключении в Петропавловском крепости восемь месяцев, разрешив читать и писать.
Он много писал и напряженно думал. Здесь, может быть, начался пересмотр многого в нем и особенно того пылкого атеизма, которым он проникся под влиянием страстного Белинского, философа-самоучки, мыслившего часто по верхушкам. Белинский так, например, определял свое основное мировоззрение в письмах к жившему в Лондоне русскому изгнаннику Герцену: «в словах „Бог“ и „религия“ вижу тьму, мрак, цени и кнут».
Эта недоношенность мыслен окажется опорой всей тон лжи и клеветы на Россию, последствия чего и поныне сказываются: у Европы еще остается от этих дешевых слов и им подобных совершенно искаженное представление о России, о ее сущности, народной и государственной: рабская покорность народа, не понимающего и не ценящего свободы, привыкшего к цепям и кнуту, равнодушного к гнету, как вьючное животное; «кровавое» самодержавие-деспотизм, мрак православия, насильники-жандармы, мракобесие во всем, поголовный разврат… Россия – сплошное историческое недоразумение, всегда готова всех угнетать, всех поработить и лишить свободы, гнет для всего мира… и проч. и проч…
С этим представлением Европы о России Достоевский боролся всю жизнь: и в романах, и, главное, в «Дневнике Писателя». Он многое осветил, очищая от лжи и грязи, откапывая заживо погребенную Россию, – былую «Святую Русь». В этом его великая заслуга перед Россией и человечеством. Без его творчества чужестранцам трудно понять истинный лик и подлинную, живую, душу России. Но чтобы открыть Россию миру, ему самому надо было открыть себя. Надо было обрести веру, Бога.
Влияние Белинского держало его непрочно и недолго. После первых испытаний сибирской каторги, после встречи с народной Россией, пусть каторжной, – и это еще важнее, – а, главное, после «встречи» с народным, «русским» Христом, Достоевский нашел подлинного себя.
Начало этого возрождения, воскресения, – показано им в бесспорно автобиографическом романс – «Записки из Мертвого Дома», «Преступлении и Наказании»; в «Идиоте»…
