— Ну, знаете ли, полковник, от этого и в самом деле можно задохнуться.
— Теперь-то ты понимаешь, какими тут деньгами пахнет?
— Я… дело в том, что я… не вполне убежден, что понимаю.
— Великий боже! Ну так слушай. Я ведь буду монополистом, и все эти духи будут принадлежать мне, не так ли? Скажем, в городе Нью-Йорке имеется две тысячи полисменов. Каждый из них получает четыре доллара в день. Я поставлю на их место моих покойников и возьму за это в два раза дешевле.
— Потрясающе! Мне бы это никогда не пришло в голову. Че-ты-ре тысячи долларов в день! Вот теперь я начинаю понимать! А от покойников-полисменов будет толк?
— До сих-то пор ведь был!
— Ну, если так посмотреть на дело…
— Смотри как хочешь. Все равно вынужден будешь признать, что моих молодцов не сравнишь с живыми: ведь они не едят и не пьют, — им это просто не нужно; они не будут вымогать взятки в игорных притонах и тайных кабачках, не будут водить амуры с судомойками; а банды хулиганов, что подстерегают их в пустынных закоулках и, пользуясь случаем, трусливо убивают из пистолета или ударом ножа в спину, теперь будут получать от этого лишь минутное удовлетворение, ибо в худшем случае смогут испортить разве что форму.
— Конечно, полковник, если вы можете поставлять полисменов, тогда…
— Безусловно! Я могу поставлять товар любого ассортимента. Возьмем к примеру армию: сейчас в ней двадцать пять тысяч человек; содержание ее обходится в двадцать два миллиона в год. Я подниму из могил римлян, я возвращу к жизни греков; за десять миллионов в год я поставлю правительству десять тысяч ветеранов, отобранных из победоносных легионов всех веков, — солдат, которые год за годом будут преследовать индейцев на материализованных лошадях и не будут стоить правительству ни цента, ибо их не надо ни кормить, ни лечить. Сейчас Европа тратит на содержание своих армий два миллиарда в год, а я поставлю солдат для этих армий за один миллиард. Я извлеку из могил опытных государственных деятелей всех веков и народов и поставлю нашей стране такой конгресс, который будет хоть что-то смыслить, а этого ни разу не случалось со времени провозглашения Декларации независимости и не случится, пока этих живых мертвецов не заменят настоящими. Я посажу на троны Европы лучшие умы, правителей самых высоких моральных качеств, каких только можно найти в королевских усыпальницах всех веков, — где, впрочем, в этом смысле не очень-то развернешься, — и распоряжусь по-честному всеми доходами и суммами, причитающимися по цивильному листу, взяв себе лишь половину…
— Полковник, если даже половина из этого сбудется, то ведь вас ждут миллионы… миллионы!
— Миллиарды… не миллионы, а миллиарды, вот что ты должен сказать! Больше того: это вопрос такого близкого будущего, такого неотвратимого, такого реального, что, если бы ко мне явился сейчас человек и сказал: «Полковник, я немного поиздержался, не могли бы вы одолжить мне миллиарда два долларов на…» Войдите!
Последнее было произнесено в ответ на стук в дверь. В комнату влетел мужчина энергического вида, с пухлой папкой в руке, и, выхватив из нее листок, вручил полковнику.
— Семнадцатое и последнее предупреждение, — объявил он. — На сей раз вы их заплатите, эти три доллара и сорок центов, полковник Малберри Селлерс.
Полковник похлопал себя по одному карману, по другому, пощупал здесь, пощупал там.
— Куда это я девал бумажник? — бормотал он. — Минуточку… м-м-м… здесь его нет, тут тоже… О, я, должно быть, оставил его на кухне; сейчас сбегаю и…
— Нет, не сбегаете и вообще никуда с этого места не сойдете. А денежки на сей раз выложите все до последнего цента.
Вашингтон, по наивности, вызвался сбегать и поискать бумажник. Когда он вышел, полковник сказал:
— Дело в том, что мне снова придется просить вас об отсрочке, Саггс: видите ли, денежный перевод, которого я жду…
— К черту денежные переводы! Эта штука навязла у меня в зубах и больше вам не поможет. Раскошеливайтесь!
Полковник в отчаянии обозрел комнату. Внезапно лицо его просветлело, он подбежал к стене и принялся носовым платком смахивать пыль с одной особенно ужасной олеографии. Затем он осторожно снял ее с гвоздя и, отвернувшись, протянул пришельцу.
