По-видимому, он достиг многого. Самые смелые славословия искусству и его мощи принадлежат в русской литературе Фету. То с упорством, с упрямством, то с величавой гордостью повторял он, что создания искусства на вечность, что они — aere perennius[66].
Этот листок, что иссох и свалился,
Золотом вечным горит в песнопеньи.
Лишь у тебя, поэт, крылатый слона звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души, и трав неясный запах.
Шепнуть о том, о чем язык немеет,
Усилить бой бестрепетных сердец,
Вот чем поэт лишь, избранный, владеет,
Вот в чем его и признак и венец.
Как богат я в безумных стихах!..
Звуки есть, дорогие есть краски!..
Но тотчас, после этих самохвалений, голос Фета словно срывался:
Как трудно повторять живую красоту
Твоих воздушных очертаний!
Где силы у меня схватить их на лету
Средь непрестанных колебаний?
…сердца бедного кончается полет
Одной бессильною истомой.
Не нами Бессилье изведано слов к выраженью желаний,
Безмолвные муки сказалися людям веками.
Кому венец, богине красоты
Иль в зеркале ее изображенью?..
Не я, мой друг, а божий мир богат…
И что один твой выражает взгляд,
Того поэт пересказать не может.
Это противоречие осталось до сих пор неодолимым для критиков Фета.
Б. В. Никольский, редактор последнего издания его стихов, говорит в своем предисловии: «Доверяясь минутным преувеличениям своего восторга, Фет нередко бывал готов позабыть великое значение человеческого духа, его равноправность миру, бывал готов унижать свое вдохновение пред пышною полнотой земного бытия… Но проходила минута артистического восхищения, поэт углублялся в себя, и вдохновение торжественно вступало в свои права».
Ссылка на минуту, т. е. на случайность, — прием, недостойный критики; им она сама признает свое бессилие. Критика должна объяснить из основ миросозерцания Фета, как возникло это противоречие. Каким путем, после уверенного восклицания «Звуки есть, дорогие есть краски», он доходил до жалобы на бессилие слов? Как искусство, которое способно «усилить бой бестрепетных сердец», становилось для него лишь «изображением в зеркале»? Критика должна уяснить, что же ставил он выше… мир, где все в непрестанном колебании, где розы отцветают и мгновения исчезают, или искусство, где мимолетные грезы — «старыми в душу глядятся друзьями», где засохший листок — «золотом вечным горит в песнопеньи»; как решался для него самого вопрос:
Кому венец, богине красоты
Иль в зеркало со изображенью?
2
Мысль Фета, воспитанная критической философией, различала мир явлений и мир сущностей. О первом говорил он, что это «только сон, только сон мимолетный», что это «лед мгновенный», под которым «бездонный океан» смерти. Второй олицетворял он в образе «солнца мира». Ту человеческую жизнь, которая всецело погружена в «мимолетный сон» и не ищет иного, клеймил он названием «рынка», «базара».
Слепцы напрасно ищут, где дорога,
Доверясь чувств слепым поводырям.
Но если жизнь — базар крикливый бога,
То только смерть его бессмертный храм.
На рынок! там кричит желудок,
Там для стоокого слепца
Ценней грошовый твой рассудок
Безумной прихоти певца.
Но Фет не считал нас замкнутыми безнадежно в мире явлений, в этой «голубой тюрьме», как сказал он однажды. Он верил, что для нас есть выходы на волю, есть просветы, сквозь которые мы можем заглянуть «в то сокровенное горнило, где первообразы кипят». Такие просветы находил он в экстазе, в сверхчувственной интуиции, во вдохновении. Он сам говорит о мгновениях, когда «как-то странно прозревает».
И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я извремени в вечность
И пламя твое узнаю, солнце мира!
За рубежом вседневного удела
Хотя на миг отрадно и светло.
Не говори о счастье, о свободе
Там, где царит железная судьба.
Сюда! Сюда! не рабство здесь природе,
Она сама здесь верная раба!
Могут быть разные формы экстаза и интуиции. Они различаются по причинам, вызывающим их в человеке. Есть экстаз религиозный, экстаз героя, художника («В Элизии цари, герои и поэты»). Но между всеми этими формами — сходство по существу. Экстаз, интуиция, вдохновение дают «странное прозрение», увлекают за рубеж «вседневного удела», освобождают от последних оков, от которых не властен освободить никакой другой владыка: от «рабства природе», от «железной судьбы», от условий нашего обычного познания и бытия. С этих «незапятнанных высот», из этой «свежеющей мглы» (как пытался Фет определить области вдохновения) даже разделение добра и зла отпадает, «как прах могильный». Здесь та абсолютная свобода, которую имел в виду Фет, когда говорил «псевдопоэту» (т. е. Н. А. Некрасову):
