Она повернулась ко мне лицом, веселая и смущенная, и посмотрела из-под бровей.
– Теперь… не сердитесь?…
Я… – я не знал, что делать, – быстро поднял подснежники и обцеловал их со всех сторон.
– Вот, Паша! – сказал я страстно и поставил цветы в стакан.
А она была уже около, робко заглядывала в глаза. Я взял ее за руку и прошептал чуть слышно:
– Паша…
Она не отнимала. Смотрела стыдливо, с любопытством.
– Ты… не выходишь за него… Паша? Она откачнула головой – нет.
– Тетка ему сказала… пусть еще погуляю… Ах, как хочу гулять! – сказала она восторженно.
– Паша… – прошептал я, покачивая ее руку.
– Ну… что? – шепнула она затаенно-нежно и посмотрела, как старшая.
Она была так близко, что я чувствовал ее платье и видел, как дышит на груди пуговка.
– Ах, хорошо… с тобой! – шепнула она мечтательно, и меня восхитило это вырвавшееся у ней – с тобой!
– Ты… любишь, Паша?… очень любишь?… – спрашивал я ее, не отпуская.
Она нагнулась ко мне, а я потянулся к ней. Она притянула меня к себе, и я услыхал, как пахнет ее духами, как монпансье, и встретил ее губы. Они были влажны и горячи.
– Ах, задушишь… – шептала Паша. – До чего сладко любиться с милым!.. Ах, теперь я могу любиться, мне все равно… Мой хорошенький меня любит… теперь знаю!.. Никого не любил еще?… правда?… А побожись…
– Ей-Богу, – перекрестился я. Она недоверчиво взглянула.
– И на улице… ни с какой?…
– Паша… я с отвращением отношусь к грязи!.. – с возмущением сказал я.
Она так и затопотала.
– Ах, ужас, какая я счастливая! – заиграла она ладошками. – А Гришка чего только не болтал про вас, во-от!.. У него, говорит, имеется… мне известно! У них деньги вольные– Вот какой плетун-охаверник!.. Ей-Богу, никогда не целовались… со своим предметом?
– Ни-когда! – решительно сказал я. – Только нельзя говорить – с предметом!
– А все говорят так… Теперь и у меня предмет! – и она опять прижала мою голову. – Совсем мальчишечка… прямо, по мне! Мне семнадцать, а тебе шишнадцать… совсем погодки! Теперь уж мы будем целоваться… всласть!
И опять потянулась ко мне тубами. Мы целовались молча. Я разглядывал ее маленькие губки. Верхняя поднималась и была похожа на тонкий красивый лук, с выемочкой на серединке. Пахло душистым чем-то…
– А это медом… Степан угощал с теткой. Такой пахучий, как с розаном! Ох, миленький, идти надо…
Но я не пускал ее.
– Ну, посидим немножко… Какие у тебя глаза, Паша…
– У меня… васильковые!..
Я вспомнил про «незабудковые». Лучше – васильковые!..
– А… никому не показывала стихи?
– Да что я… ду-ра?!
Она сделала губки трубочкой, и мы опять стали целоваться. Я почувствовал, как она куснула. И я куснул…
– Ах, милый… что ты только со мною сделал… про тебя только думаю. И давно уж, сама не знаю… А с утра сегодня чумовая совсем хожу, ей-Богу… А как стишок спрятала на грудь, так сердце и загорелось! Будем любиться с тобой… ах, будем!..
Она захватила мои губы и, закрыв глаза, провела своими губами по моим, словно погладила.
– Никак кто-то?…
Она подбежала к двери.
– Нет, Рыжий прыгнул… Прислушиваясь, она глядела на меня от двери.
– Ми-лый!.. – шепнула она, всплеснув руками, и стремительно кинулась ко мне.
Она опустилась на пол, обняла меня за ноги и прижалась лицом к коленям.
– Ах, чумовая… кого люблю!.. – шептала она, смеясь, – мальчика совсем, молоденького, светленького… – терлась она щекой. – меду, что ли, я много выпила, голова у меня дурная…
Я обнимал ее голову и не мог ничего сказать. Она вывернулась лицом, взглянула на меня туманным взглядом, словно глядела издалека, смеясь, уронила голову и стала Целовать мне руки…
– Ах, я глупая… ужасть счастливая… Я видел ее розовую шею с желобочком, по которому светло золотилось. И стал целовать ей шею. Она мягко поймала мои губы…
– Любишь?… никогда не разлюбишь?…
– Никогда… А ты?… Я страшно в тебя влюбился, помнишь… стояла в зале, в синей кофточке?. прыгала ты тогда!..
– Ах, помню… миленький…
– И когда умывалась, в голубом лифчике…
– Давно уж примечала… подсматривал все за мной! Всегда мужчины антересуются…
– Надо, Паша… ин-тересуются! – целуя, поправил я.
– Ну, ин-тирисуются… – прошептала она покорно.
