— Однако послушайте! — заговорил я. — Вы это серьезно? Уж не оттого ли вы осыпали беднягу всевозможнейшими оскорблениями? Не оттого ли так старались снабдить меня тем, в чем у меня нет ни малейшей нужды, — еще одним врагом? Не оттого ли, что вы против него совершенно безоружны? «Вот мой последний снаряд, — говорите вы, — мои боевые припасы совершенно исчерпаны, погодите минутку, сейчас я выпущу последний снаряд. Снаряд его раздразнит, но ранить не сможет. Вот, смотрите, он вне себя от бешенства, а я теперь безоружен, еще один укол, еще пинок ногой — ну вот, теперь он вконец обезумел! Укройтесь за моей спиной — я совершенно безоружен!» Я спрашиваю себя, мистер Роумен, какова подоплека этой своеобразной шутки, чем она вызвана и не есть ли это самое настоящее предательство?
— Ваши слова меня не удивляют, — сказал он. — История и в самом деле из ряда вон выходящая, счастлив наш бог, что она уже позади. И, однако же, это не предательство, нет-нет, мистер Энн, это не предательство. Если вы соблаговолите послушать меня всего лишь минуту, я сумею вам это доказать. — Казалось, он опять обрел прежнюю живость. — Почему я все это затеял? — вновь начал он. — Ваш кузен еще не читал ту газетную заметку, но, как знать, когда бы он ее прочел. Ведь эта проклятая газета могла оказаться у него в кармане, почем знать? Мы были... можно сказать, мы и сейчас еще зависим от воли случая, цена которому два пенни.
— А ведь верно, — согласился я. — Об этом я и не подумал.
— Вот видите, — воскликнул Роумен, — вы полагали, это пустяк — оказаться героем любопытной газетной заметки. Вы, вероятно, полагали, будто это тоже способ соблюсти тайну. Но вы глубоко заблуждались. Половина Англии уже твердит имя Шандивер, еще день-другой, и почта разнесет эту весть повсюду: такая у нас прекрасная машина для распространения новостей! Вы только подумайте, когда родился мой папенька... впрочем, я отвлекся. Вернемся к делу. У нас тут соединились такие горючие вещества, что мне и подумать страшно — ваш кузен и газета. Стоило ему бросить один только взгляд на это известие, и что бы теперь уже с нами было? Спрашивать легко; отвечать куда сложнее, мой молодой друг. И позвольте вам сказать: виконт обыкновенно читает именно эту газету. Я уверен, она лежала у него в кармане.
— Прошу меня извинить, сэр, — сказал я. — Я погорячился. Я не понял, сколь велика опасность.
— Думаю, вы так никогда этого и не поймете, — сказал Роумен.
— Но, право же, это унижение на людях... — начал я.
— Это было безумием. Совершенно с вами согласен, — прервал Роумен. — Но так повелел ваш дядя, что мне оставалось делать, мистер Энн? Сказать ему, что вы убили Гогла? Едва ли это было возможно.
— Ну еще бы! — согласился я. — Это только подлило бы масла в огонь. Да, положение у нас было прескверное.
— Вы даже и сейчас не понимаете, насколько оно серьезно, — заметил поверенный. — Для вас было крайне важно, чтобы кузен ваш уехал — и немедля. Вам тоже необходимо уехать сегодня же вечером под покровом темноты, а как бы вы ухитрились это сделать, окажись виконт в соседней комнате? Значит, надо было его выпроводить, и как можно скорее. Задача нелегкая.
— Прошу прощения, мистер Роумен, но разве дядя не мог предложить ему покинуть дом? — спросил я.
— Нет, видно, придется вам объяснить, что это не так просто, как кажется, — отвечал он. — Это дом вашего дяди, говорите вы... совершенно верно. Но, в сущности, он принадлежит и вашему кузену тоже. У виконта здесь есть собственные покои; он располагается в них вот уже добрых тридцать лет, и там полным-полно всякого хлама — корсеты, право слово, и пуховки, и прочий вздор, который куда более пристал женщине, — однако никто при всем желании не мог бы доказать, что виконт не хозяин этому тряпью. У нас были все основания приказать ему покинуть дом, но он с таким же основанием мог ответить: «Хорошо, я уеду, но прежде заберу свои корсеты и галстуки. Мне надобно уложить девятьсот девяносто девять сундуков немыслимого барахла, которое накопилось у меня за тридцать лет, и на сборы уйдет по меньшей мере тридцать часов». А что мы могли бы на это возразить?
