— Не знаю, — отвечал малыш. — А мама наряжается, она меня поведет глядеть парад. Tenez![68]
Он показал пальцем в конец длинной улицы. Оттуда надвигалась колонна пруссаков в синих мундирах — она маршировала через весь Париж, чтобы занять позиции на Орлеанской дороге.
Вот и ответ на мой вопрос. Париж сдался! И я вступил в него с юга как раз вовремя, чтобы увидеть, коли того пожелаю, как с севера вступает в столицу Франции его величество император Александр. Вскорости я смешался с толпою, которая двигалась к мостам, а потом рассыпалась по всему пути следования Александра, от Барьер де Пантен до Елисейских полей, где и должен был состояться грандиозный парад. Я тоже направился туда по набережной и часов около десяти очутился на площади Согласия, но тут престранная сценка заставила меня остановиться.
Посреди площади собралось десятка два молодых людей, судя по одежде и повадке — молодых аристократов. У каждого шея была повязана белым шарфом, а на шляпе красовалась белая кокарда Бурбонов; тощий белобрысый юнец, по-видимому, их предводитель, вытащил из кармана какую-то бумагу и громовым голосом, совершенно неожиданным при его хлипком сложении, начал читать:
«При существующих обстоятельствах Парижу предоставлена честь приблизить зарю всеобщего мира! Его присоединение ожидается с тем огромным интересом, какой вполне естественно вызывает столь великая цель...»
И так далее. Позднее мне удалось добыть листок с воззванием князя Шварценберга, и я тот же час узнал это суконное красноречие.
«Парижане! У вас перед глазами пример Бордо!»
Что и говорить, пример весьма наглядный! Белобрысый юнец закончил чтение кличем «Vive le Roi!»,[69] и вся шайка, точно статисты по подсказке суфлера, подхватила этот клич. Толпа глядела равнодушно; кое-кто отошел подальше, а седовласый всадник с военной выправкой в полной форме полковника Национальной гвардии (то был герцог де Шуазель-Праслен, я его сразу узнал) осадил коня и сурово и укоризненно сказал что-то этим буйным молодчикам. Двое или трое из них только пренебрежительно пощелкали пальцами и с вызовом, хотя и не без смущения, повторили: «Vive le Roi!» Однако весь этот спектакль не имел никакого успеха: слишком холодны были зрители. Но тут прискакали еще десятка полтора молодцов голубой крови и постарались хоть немного оживить представление: среди них были Луи де Шатобриан, брат мсье Талейрана, Аршамбо де Перигор, известный подлец маркиз де Мобрей и... да-да, конечно, мой кузен, виконт де Сент-Ив!
Непристойность его появления здесь, его бесстыдная, беззастенчивая наглость обрушились на меня, как удар. Даже в толпе незнакомых людей я залился краскою стыда и едва не бросился бежать. Лучше бы я и вправду убежал! Только случайно он меня не заметил, когда проскакал на чистокровном скакуне, гарцуя и рисуясь, точно оперный тенор, нарумяненный и по обыкновению вызывающе надменный, будто похвалялся своей низостью. На кончике его хлыста красовался белый кружевной платочек, и уже одно это могло взбесить кого угодно. Но когда он поворотил своего жеребца, я увидал, что он по примеру déclassé[70] Мобрея украсил хвост коня крестом Почетного легиона. Тут уж я стиснул зубы и решил не отступать.
— Vive le Roi! Vivent les Bourbons![71] A has le sabot corse![72] — кричали они.
Мобрей привез с собою полную корзину белых кокард и нарукавных повязок, и расфранченные всадники принялись разъезжать среди толпы, стараясь всучить их равнодушным зрителям... Ален протиснулся в кучку людей, среди которых был и я, и, когда он протягивал кому-то белую кокарду, взгляды наши встретились.
— Благодарю, — сказал я. — Поберегите ее до тех пор, покуда мы не сойдемся вновь на улице Грегуар де Тур!
Рука его, державшая хлыст с кружевным платочком, дернулась, точно его ужалила змея.
Прежде чем рука эта вновь опустилась, я нырнул в самую гущу толпы, и она тот же час теснее сомкнулась вокруг него, ничего не поняв, но дыша угрюмой враждебностью.
— Долой белые кокарды! — закричали сразу несколько голосов.
— Кто этот грубиян? — услышал я голос Мобрея; он уже протискивался сквозь толпу на помощь приятелю.
