– Ведь, наверно, очень плохо видно? – спросил командир.
Коля молчал, весь красный.
– А почему плохо видно? – продолжал командир. – Как ты думаешь?
– Не знаю, – пробормотал Коля. – Потому что очень щелка узка.
– А я думаю, потому тут плохо видно, что смотреть туда не полагается вообще. Вот и забор поставлен, чтобы некоторые любопытные граждане туда глаза не запускали и чтобы им было видно плохо… Ты откуда? – спросил он.
Коля объяснил, что он из Москвы, а сейчас живет тут на даче с папой и мамой и работает с ними на огороде. Он подумал, не рассказать ли командиру, что уже все равно давно сам рисовал танки и знает, как они выглядят. Но в те дни он будто поостыл к рисованию. Должно быть, для Коли как раз наступило время, когда начинается бессознательная проверка предшествовавших сегодняшнему дню увлечений. В этом возрасте многие ребята, которые еще недавно легко складывали стихи, увлеченно рисовали, вдруг бросают эти занятия. Им уж перестает нравиться то, что они прежде делали и что так радовало их самих и восхищало старших. Наступает пора сознательной оценки и критического отношения к себе. Тут вот и решается обычно, действительно ли есть у маленького человека настоящие способности, которым в будущем дано, быть может, при необоримом усердии вырасти в талант, либо все предыдущие удачи были лишь почти инстинктивным выражением живой радости бытия, естественным для растущего существа, которое еще одинаково дивится всем звукам, краскам, словам и движениям окружающего мира.
Нет, ничего не сказал сначала командиру Коля. Но, видно, сам по себе приглянулся командиру танкистов внимательный синеглазый мальчуган с золотистой головенкой, выгоревшей на солнце волнами. Он проводил Колю домой. И они разговорились. Командир спросил Колю, учится ли он, работает ли его школа, чем занимаются родители.
– А я вот с такими, как ты, занимался, – проговорил он вдруг очень серьезно. – Я учителем до войны был.
Коля даже отодвинулся в легкой оторопи: как всем младшим школьникам, учителя еще казались ему существами совсем особенными, могущественными и, пожалуй, иногда даже немного опасными. Разговор с ними влек подчас за собой непредвиденные последствия. Правда, это был учитель из другой школы.
– А вы были строгий? – осторожно поинтересовался Коля.
– У, порядок в школе у меня был! Тишина на уроке – держись только! – отвечал командир, показав кулак и смешно делая свирепое лицо. – Но сейчас бы, скажу тебе по совести, дорого бы я дал, Коля, чтобы послушать, как класс гудит. Всем бы всласть дал наораться. Кричи сколько хочешь…
А через минуту Коля уже знал, что командир-то вовсе не танкист, а командир самоходной батареи. Он так и представился Федору Николаевичу, который, несколько удивленный, встретил их на крылечке.
– Старший лейтенант Горбач, Виктор Иванович. Командир батареи. Вот, извините, привел вам вашего, – посмеиваясь, объяснил он. – Смотрит куда не надо, да еще недоволен, почему плохо видно… А у вас тут уютно, хорошо, – проговорил он, оглядывая маленький чистенький домик, в котором жили Дмитриевы. – Ну, как успехи огородные?
Был он веселый, симпатичный и сразу всем понравился. Ему, видно, очень не хотелось уходить, и он не заставил Наталью Николаевну повторить приглашение выпить чашечку чаю.
Жадными, почти немигающими глазами смотрел Коля на гостя, который не спеша, обстоятельно потягивал чай с блюдечка. Не часто приходилось видеть так близко и запросто военного человека, да еще офицера. И не просто видеть – разговаривать с ним и пить чай за одним столом. А Горбач рассказывал:
– Я до войны учительствовал на Волге. Вот с такими дело имел. – Он показал подбородком в сторону Коли. – Это же золотой материал!.. У меня тоже сынишка и дочь. На Урале сейчас. На Волге-то у меня ничего не осталось, абсолютно ничего… А была квартира приличная, уютно жили. Примерно вот как вы. – Он одобрительно оглядел комнату. – Так что вот, я весь тут: гол как сокол.
И Коле стало страшно за этого коренастого, загорелого, широкоскулого человека, у которого ничего не осталось – ни дома, ни кровати, – ничего. Как же он будет дальше жить?
