И в то же время, как никогда, важным считал он теперь труд отца и матери, которые вместе с другими художниками делали какое-то новое, не совсем еще понятное военное дело; оно называлось «камуфляж». Коля видел, что на столе появлялись рисунки каких-то зданий, на которые папа с мамой наводили диковинного вида пятна, извилины, разводы. Папа объяснял, что такие пятна и полосы художники нарисуют на стенах вокзалов, складов, потом натянут сетки или материю, которую тоже распишут так, чтобы сверху, с самолета, казалось, будто это не дом вовсе, а овраг, пригорок или рощица. И если фашисты прилетят, они с воздуха не смогут ни в чем разобраться. Вот, оказывается, какие хитрые эти художники! Вот как, оказывается, хорошо пригодилось умение папы и мамы! Было чем похвастаться перед Женьчей и о чем поговорить с папой на ночь.
Как известно, в этих установленных семейным обычаем разговорах перед сном можно было задать сразу все вопросы, которые накапливались днем и требовали ответа.
– Папа, – говорил Коля, – а война долго будет?
– Кто знает, Колюшка… Война большая…
– Ну какая большая? Женьча говорит – ее пешком за день не обойдешь всю. Он говорит – только на самолете можно.
– Правильно говорит твой Женьча.
– Она больше, значит, чем от горизонта до горизонта, где точки сходятся?
– Она, милый мой, от земли до неба и от моря до моря – на тысячи километров.
Коля пытался представить себе это необозримое и грозное пространство, где везде бой идет, и пушки стреляют, и ползут танки, и колют штыки. Слушая днем сообщения Советского Информбюро, он вставал на стул у карты и находил названные места. Плоская карта не в состоянии была открыть перед Колей новые зловещие глубины, которые образовались в жизни после того памятного утра, когда остановилась игра во дворе, раздался в окне голос отца, не похожий на его собственный, всегда такой ровный и успокаивающий, и, конечно, уж никто не пошел в Третьяковскую галерею. Но иногда, глядя на карту, в которой Коля разбирался еще очень слабо, он вдруг со страхом видел, что места, упоминаемые по радио, оказываются все ближе и ближе к большой красной звездочке на карте, возле которой написано: «Москва». Страшные дали войны, где сходились и пересекались теперь все пути-дороги, приближались. И Коля спрашивал отца, сидевшего на краю его постели:
– Папа, они нас не победят?
На что отец, обычно мягкий, ласково-разговорчивый, отвечал с жесткой уверенностью, кратко:
– Никогда!
Во дворе теперь закончили оборудование укрытия, и Коля был горд, когда управдом принес небольшое полотнище, а мама нарисовала на нем большими строгими буквами: «Бомбоубежище».
Вообще Коля в эти дни очень ревниво присматривался к работе родителей. Ему было приятно видеть, что труд родителей, труд художников, пригодился, нужен всем. Отправляясь куда-нибудь с отцом, Коля видел на улицах новые яркие плакаты, которые призывали всех встать на защиту Родины, отстоять родную землю, разгромить фашистов. Эти плакаты тоже были нарисованы, конечно, художниками.
22 июля, ровно через месяц после начала войны, Коля возвращался с папой домой. На углу Плотникова переулка и Сивцева Вражка им повстречался маленький, строгий на вид, очень худой, сухонький, но удивительно плавный в движениях старичок с тонкими чертами лица, небольшой остроконечной бородкой, с колючими скулами, в черной круглой шапочке на седых волосах. Об руку с ним шла худощавая аккуратная старушка в черной шляпке. У обоих в руках были большие букеты белых лилий. Федор Николаевич почтительно поклонился старичкам. Старик ответил энергичным, коротким кивком. И они прошли, оставив в воздухе пахучую струю, источаемую лилиями.
– Знаешь, кто это? – тихо спросил Федор Николаевич, глядя вслед прошедшим. – Запомни: это знаменитый художник Михаил Васильевич Нестеров. Он тут недалеко от нас, в Сивцевом Вражке, живет. Погоди… Сегодня какое число? Ну, так и есть. Верны себе. Это они на кладбище отправились, цветы возложить на могилу Левитана. Помнишь, я тебе показывал репродукции? Сегодня как раз годовщина смерти Левитана. А Нестеров его память чтит верно! И сегодня, видишь, не запамятовал.
