– Женьча! Зайди. У нас нет никого – хорошо!.. Я один.
И Коля даже затанцевал на подоконнике, чтобы приятель видел, как хорошо быть дома одному. Но Женьча молчал, не оборачиваясь и понурив рыжую бедовую голову свою. И тут Коля заметил, что левое ухо приятеля пылало ярче его вихров и казалось даже немножко бо́льшим, чем правое.
– Это что у тебя на ухе, флюс раздуло? – спросил через форточку Коля у приятеля.
Тот только рукой махнул. И тут Коля вспомнил, что слышал вчера вечером какой-то шум во дворе, в той стороне, где живет Женьча, и, кажется, начал соображать, что произошло. Он подтянулся на руках, просунул голову в форточку.
– Женьча! Тебя что, отодрали?.. Ты не мотай головой. Ты заходи. Это я тебе наврал, что одному хорошо. Меня, слушай, дома оставили… Мне вчера тоже было… Заходи, расскажу.
Женьча повернулся лицом к окну, взглянул исподлобья снизу на Колю, мрачно сплюнул сквозь зубы и потер распухшее ухо, которое спереди не только пылало, но еще имело какой-то фиолетовый отлив и походило на петушиный гребень…
– Иди отомкни мне парадное! – буркнул он.
– Я, Женьча, не могу, я папе обещал вниз не ходить. Я лучше тебе ключ кину, а ты ко мне сам подымись.
Звонко брякнул о плиты выброшенный через форточку ключ. И через минуту Женьча уже был в комнате.
– И тебе было? – спросил глуховато Женьча, оглядев друга. – Тебе что!.. Не заметно совсем ничего.
– Да, – сказал Коля, – меня уж так пробирали словами, что лучше бы уж уши совсем отодрали, чем такое целый час слушать. Труд, говорят, не уважаешь. И даже сказали, что вредитель.
– Ревел, поди?
– Реветь не ревел сильно вслух, а так, немножко, про себя.
– А я и глазом не моргнул.
– Ну уж не знаю, как глазом, а зато ухо у тебя – ой-ёй! – посочувствовал Коля.
– Так это когда я фуганок взял у отца да стал строгать – ему же помочь хотел, ну и затупил, а он сразу за ухо. Сроду больше помогать не буду!
– Вот, понимаешь, и я…
Друзья поделились своими бедами, посетовали на произвол старших, которым все дано, а с них ничего не возьмешь.
– Нет, я так жить не согласный, – сказал Женьча. – Они думают, выросли большие, так все сойдет, а вот ты знаешь, иногда от величины не зависит. Вот электрический ток, например, один и тот же слона убьет насмерть, а мышу́ нипочем.
– Надо нам самим расти скорей, – заметил Коля.
– А ты кем станешь, когда вырастешь? План имеешь?
– Я сначала хотел музыкантом, а потом стал думать, что художником, а теперь, после этого случая, знаешь… В юнги запишусь и стану моряком-скитальцем. А ты?
– Да я-то хотел… – Женьча замялся, – машинистом. Тоже путешествовать много можно.
Но Коля, уже охваченный новой «придумкой», впился в него глазами, в которых горел синий, как спирт, огонек.
– А машинистом можно и на корабле быть. Ты иди к нам на корабль. Идет?
– Можно и на корабль, – сказал Женьча. – Если так, чуть что за ухо хватать будут, – так и на корабль пойду. А ты можешь сыграть «Раскинулось море широко»?.. Не можешь? Ну, сыграй что знаешь.
Коля сел за рояль и лихо пробежал по клавишам пальцами, отбарабанив гамму.
– А обратно можешь?
Коля сыграл гамму и в другую сторону.
– Я лучше тебе нарисую «Раскинулось море», – сказал он.
Вернувшиеся к вечеру после поездки по каналу папа, мама, бабушка и Катя, войдя в комнату, увидели, что на диване, приткнувшись друг к другу, тихо посапывают два моряка-скитальца. А перед ними на столе, возле пустого судка, лежала новая Колина картинка. Море было нарисовано на ней, раскинувшееся широко, и волны бушевали вдали, и берег, угрюмый и тесный, был виден, и корабль, оставляющий след, длинный, пенистый, постепенно пропадающий за кормой…
